Даниил Гранин - До поезда оставалось два часа
По дороге к вокзалу Филенков сказал:
— Вы идите, я вас догоню.
Он свернул в магазин, переждал и, когда они скрылись, поспешил к собору. Времени оставалось в обрез. Вдобавок путаница переулков увела его в сторону. Колокольня собора, освещенная вечерним солнцем, выныривала то слева, то справа. От быстрой ходьбы у него закололо сердце. Лицо вспотело, он видел кончик своего носа — тускло-белый, парафиновый, понимал, что следует передохнуть, но не останавливался — будь что будет, так ему и надо… Глупо все получилось, на кой черт ему эта выставка, надо было не торопясь, одному осмотреть дом за домом на кривой улочке… Теперь уже поздно.
У собора стояло такси, Филенков сразу сел в машину и попросил водителя немного постоять.
Он снял кепку, вытер пот, без особого чувства посмотрел сквозь пыльные стекла на каменную арку, на спуск к реке, ожидая, что снова что-то внутри приоткроется, начнут появляться другие забытые подробности. Но он слышал лишь, как громко кровь стучала в голове, а снаружи, обгоняя этот стук, бешено тикал счетчик такси. Ничего не отворялось, и он понимал, что вряд ли подобное когда-либо с ним повторится. Теперь хотелось немного: всего лишь узнать дом, где они жили. Кажется, там был каменный колодец. А может, он путает… Он взглянул на часы.
— Поехали…
И закрыл глаза. Как глупо, глупо, повторял он, сколько раз он мог приехать сюда с матерью, пока она была жива. Ничего не стоило приехать, она бы показала и этот дом, и колодец, и все остальное… Кто знает, может, это что-то изменило бы в его жизни. Ему казалось, что он стал бы лучше, больше бы в нем сохранилось от отца.
Впервые он ощутил как потерю годы, не заполненные тоской по матери, воспоминаниями детства. Прошлое никогда не занимало его, он выбрасывал его, как выбрасывают старее календари, прошлое было бесполезно, имело смысл заниматься только будущим.
Теперь, когда он попробовал вернуться назад, там оказалось пусто. Все заглохло, заросло, не осталось никаких следов. И это непоправимо — вот что ужасно.
На перроне вдоль мокрых, только что обмытых синих вагонов прогуливались Гуреев и Поля. Рука Гуреева лежала у нее на талии, он наклонялся и что-то шептал, прижимаясь к ее щеке.
Вокзал был старый. Стеклянные своды темнели в вышине несмываемой копотью. Висел бронзовый колокол. Филенков представил, как мать здесь провожала отца, они так же прогуливались, и мать боялась, не верила тому, что он вернется. Почему-то он никак не мог вообразить их обоих молодыми, а видел странно: отца — молодым, с браво закрученными усиками, а мать — седую, с распухшими ногами. От этого сочетания его томила жалость к ним, особенно к матери.
И вдруг он почувствовал, как любит мать. То есть любил. Нет, именно любит так, как прежде не любил. Сейчас любит, когда матери нет и ничего исправить нельзя. В том-то и тоска, что ничего не изменишь, и запоздалое это чувство будет только напрасно саднить душу, — он все это понимал и в то же время боялся, что оно, это чувство, пройдет.
В поезде Гуреев со вкусом рассказывал, как Полина приглашала заходить, когда они еще раз приедут, дала телефон и вообще… если бы времени было побольше…
— Но лично я предпочитаю новые места, — заключил он.
Филенков лежал на полке, прислушиваясь к своему сердцу. Боль уходила медленно, неохотно. «Беречь себя надо, беречь», — думал он.
…Когда в следующий раз нужно было проверить новую серию пультов, Гуреев упросил послать их не на прежний объект, а под Новгород, там монтировали большой комбинат на берегу Ильменя и можно было хорошо порыбачить. Филенков не возражал, тем более что он никогда не бывал в тех местах.
1971
