Анатолий Соболев - Какая-то станция
— А ну помогай! — приказал Суптеля и первым подналег на воз.
— Но-о, холера! — заорал Леха.
И розвальни, груженные тяжелым водолазным снаряжением, завизжали полозьями.
Двинулись от полустанка в сторону, где в лунном свете студеным огнем горело глухое снежное поле. Дорога извилисто уводила к черной зубчатой стене невысокого леса, к приземистым пологим сопкам.
На открытом месте нестерпимо обжигало ледяным ветром лоб, нос, скулы. Моряки, сгорбившись, защищая лица от ветра, гуськом шли за подводой. Над ними тягуче и сиротливо гудели провода.
Леха догнал возчика, предложил:
— Закурим, дед, погреемся. Сигаретки американские, сам Рузвельт курит. По воскресеньям.
Возчик не отказался. Леха, прикрываясь от ветра, высек огонь из «Катюши», дал прикурить.
— Ну как?
— Легкий табачок, сладкий, — глухо из стоячего воротника тулупа откликнулся возчик.
— Приедем, спирту поднесем с морозу, — хвастал Леха, а сам косил на Суптелю. Тут он работал в основном на старшину. — Пьешь, нет?
— Поднеси, увидишь, — пыхнул дымком возчик и понукнул своего одра.
Въехали в селение. Занесенные снегом избы чернели провалами окон, будто слепцы. Ледяной свет луны заливал пустынную улицу.
— Как на кладбище, — сказал Леха. — Хоть бы собака какая сбрехнула.
— Сам брешешь много! — вдруг озлился возчик.
— Ты что, дед, какая муха тебя укусила? — удивился Леха.
Подъехали к дому, в котором тускло светило окошко.
— Контора, — недовольным голосом сказал возчик. — Велено сюда доставить.
В теплой комнате в свете висячей лампы сидел мужчина в гимнастерке, с золотой нашивкой за тяжелое ранение и гвардейским значком. Сухолицый, хмурый, с красными пятнами по щекам — видать, только что ругался. Возле стола стояла чернявая худосочная женщина, тоже красная и раздраженная. Она с угрюмым любопытством глядела на вошедших.
— Здравствуйте, дорогие товарищи! — громко поздоровался мужчина и вышел из-за стола, хромая и опираясь на палку. — Я директор завода, Соложёнкин Иван Игнатьевич.
— Старшина водолазной станции Суптеля, — представился Семен.
— Очень рад, очень рад. — Директор улыбался, обходя всех и подавая крепкую жилистую руку. Он был по-военному подтянут, сух фигурой, невысок. Коротко остриженные волосы, бледное лицо и палка в руке говорили о том, что он недавно из госпиталя:
— Дарья! — директор повернулся к возчику, молча стоящему у дверей. — Отвези вещи в избу Тимофея Кинякина. Там товарищей водолазов на постой определим.
Матросы разинули рты. Леха восхищенно покрутил головой.
— А мы думали — дед! И курила, и насчет спирту…
Директор усмехнулся, Дарья вышла, водолазы не успели даже разглядеть ее толком. За ней потянулась и угрюмая женщина. Директор проводил ее недовольным взглядом и, понизив голос, сказал:
— Я вам сразу обстановку доложу на данный день. На весь поселок четыре мужика. Бухгалтер — старик, кузнец без ног, я вот, и плотник еще, тоже инвалид, недавно вернулся. Ну, сосунки еще подрастают. А так кругом бабы.
— Малина! — растворил рот Леха.
— Малина, да не очень, — не поддержал его веселья директор. — Меня вон жинка, — он кивнул вслед вышедшей угрюмой женщине, — ни на шаг не отпускает, к каждому пеньку ревнует.
Директор докладывал обстановку, а Леха все больше и больше расплывался в ухмылке, подмигивая товарищам.
— Ты не подмаргивай, — насупил рыжие брови директор. — Дело не шутейное. Вы мне задачу загадали. И фарватер чистить надо, и опять же, боюсь, война из-за вас разгорится, баталия. Тут бабы есть — оторви да брось. Та же Дарья.
— Молчала все, — с сомнением вставил слово Суптеля.
— Это она с непривычки смирённая. А так такое загнуть может, что и кобыла на ногах не устоит. И вообще, посудите сами, — директор больше обращался к Семену Суптеле, как старшему по должности и по возрасту, — мужиков всех подчистую забрали. Вопрос этот наболевший, вопрос этот, можно сказать, государственной важности.
— Поможем, — ухмыльнулся Леха.
— Бугай ты здоровый, — все так же без улыбки сказал ему директор. — Только гляди, есть у меня молодухи — рога пообломают.
— Хо! — повел бровью Леха.
— Вот тебе и «хо»! Всех одной меркой не мерь. Сказать по совести, — голос директора потеплел, — бабы-золото. Пропал бы я без них, начисто пропал бы. Чертоломят за мужиков, бревна ворочают, а ведь женская натура деликатная, учитывать надо.
Закурили. Поговорили о том, как доехали, какая работа предстоит, где жить будут. У Васи в тепле начали слипаться глаза, и он обрадовался, когда директор повел их на ночлег…
Утром Вася проснулся оттого, что в избу с улицы заскочил Леха и впустил белое облако мороза. В одной тельняшке, он крепко похлопал себя по бокам красными ручищами и объявил восторженно:
— Ну, жмет! На лету струя застывает. Какая тут работа! В такую погоду дома сидеть и спирт глушить.
— Тебе бы только спирт хлестать да зубы скалить, — сердито подал голос Суптеля, натягивая кирзовый сапог.
— Не с той ноги встал? — поинтересовался Леха.
Вася тоже выскочил на улицу.
В сизой морозной дымке он разглядел небольшой поселок. Дома прилепились к приземистой, поросшей низкорослым ельником сопке. Над крышами белыми столбами стоял дым.
За поселком простирался большой белый пустырь, на краю которого стоял крошечный заводик с трубой. Что пустырь этот застывшее озеро, Вася догадался не сразу. Фарватер, по которому летом гоняют плоты для деревообделочного заводика, и предстояло расчищать водолазам. За войну на дно озера осели горы затонувших бревен, и они мешали подгонять плоты к приемному лотку. Эти топляки надо было поднять на лед и оттащить на берег, чтобы летом цехи могли работать на полную мощность: изготовлять приклады для автоматов и винтовок. Военное командование прислало водолазов сюда, приказав до весны закончить работы по очистке фарватера.
Вася оглядел унылый пейзаж, низкое плоское небо, похожее на лист оцинкованного железа, которым прихлопнуло поселок, и на душе стало невесело.
Суптеля и Андрей после завтрака ушли в контору, к директору.
Леха надраил зубным порошком медные пуговицы шинели. V Васи таких — довоенных, шикарных — не было. У него были черные, военного образца. И бляха на ремне тоже была военного выпуска — белая, железная, а у Лехи — медная.
И на погонах Лехи были ярко отблескивающие буквы СФ, сделанные им самим из медяшки, а у Васи — казенные, намалеванные масляной краской. Совсем не тот коленкор. Леха наваксил ботинки и навел лоск бархоткой. Несмотря на лютый мороз, лихо заломил бескозырку на затылок. На новой ленточке, которую Леха берег для особых случаев, золотом горели слова: «Северный флот».
— Пойдем прошвырнемся, — предложил он Васе. — На людей посмотрим, себя покажем.
Развернув плечи, Леха вышагивал по сугробистой улице. Вася шел рядом, с интересом разглядывая поселок. Из окон за ними наблюдали. Леха подмигивал, молодецки крутил тонкий светлый ус. Женские лица в окнах светлели.
У колодца стояла водовозка. Женщина доставала бадьей воду и переливала в обмерзлую кадушку на санях. Заметив моряков, она с преувеличенным усердием занялась своим делом.
— Помочь, красотка? — подскочил Леха.
— Доброхот какой, — не оборачиваясь, простуженным голосом ответила женщина.
Леха пропел:
Помню, я еще молодушкой была…
И тут же, вроде невзначай, полуобнял женщину.
— Но-о, рукастый! Обобью, калекой станешь. — Женщина повернулась, и матросы с удивлением признали в ней вчерашнего возчика, Дарью.
— Ты колдунья, что ль? — восторженно спросил Леха. — То дедом, то молодухой обернешься.
— Топай, топай! — Дарья свела тонкие дуги бровей, и щеки ее зарделись.
— Ты всегда такая?
— Какая?
— Будто… плохо погладили тебя.
— Ты иди, а то я тебя поглажу вон черпаком. — Она кивнула на прислоненный к бочке, обледеневший черпак с длинной ручкой. — Заигрывай, которые помоложе.
— А тебе сто лет? — Леха уже вертел ворот колодца и ощерялся. Зубам тесно было у него во рту, два белых блестящих клыка выпирали из верхнего ряда, и от этого улыбка получалась разбойной.
— Накинь еще десяток, — в сердцах говорила Дарья и никак не могла оттеснить Леху от колодца. — Выхолостить тебя, жеребчик, поменьше б взбрыкивал.
— Ого! — оторопел Леха. — Сказанула! Чего рычишь? С похмелья, что ль?
— А ты мне подносил? — Дарья зыркнула глазищами.
— О-о, высветила фарами, как «студебеккер»!
Вася тоже обратил внимание, что глаза Дарьи пронзительной голубизны и ярко выделяются на смугловатом чернобровом лице.
— Ладно, давай закурим трубку мира, — переменил пластинку Леха. — «Кэмел».
