Иван Щеголихин - Дефицит
— До вчерашнего дня, — продолжал старец речитативом, — у тебя в том ящике лежало двадцать тысяч, ровно столько, сколько было тобой задумано накопить. Но вчера ты положил еще шестьсот рублей сверху задуманного. Как видишь, все знаю, и сколько, и куда, могу сказать и откуда, одного не разумею — зачем?
Зиновьев потоптался, вроде больше не жжет, вздохнул и сказал примирительно:
— Деньги не люди, лишними не будут.
— Ответ не засчитан, — рассудил старец. — Отвечай конкретно, на какие мирские потребы копишь? Дача у тебя есть, цветной телевизор есть, «Жигули», дубленка и прочие анау-манау тоже есть, так зачем тебе еще златой телец?
— Ну как зачем? — кротко сказал Зиновьев. — Просто на черный день.
— На какой-такой черный день в условиях социализма? Тебе что, зарплаты мало? Ты заведуешь отделением, имеешь еще полставки врача, получаешь за консультации, читаешь лекции во Дворце бракосочетания о гигиене половой жизни, итого в месяц триста сорок рублей. Заболеешь, тебе оплатят больничный, состаришься, дадут пенсию минимум сто двадцать; так о каком-таком черном дне ты изволишь тут разводить турусы на колесах? «Не гневи бога» поговорку знаешь?
— Вам трудно будет меня понять, ваше, извините, высочество. Дело в том, что в одном аспекте, и притом очень важном, мы с вами отличаемся принципиально.
— Само собой, — согласился старец насмешливо.
— У вас есть все то же, что и у людей, но не хватает одного…
— Ну-ну, — с ехидцей перебил старец. — У меня есть кое-чего побольше.
— Я знаю, и все-таки не хватает у вас того, что для людей является главным и год от года становится все главней и главней.
— Чего же? — старец вроде бы заинтересовался.
— Потребностей, вот чего. Вы живете совсем без потребностей, согласитесь.
— Правильно. Так ведь и вам уже было сказано и давно притом: чем меньше потребностей, тем ближе к богу.
— А зачем ближе, если я атеист? И таких на земле миллионы.
— Атеист-матеист, все вы под богом ходите. Но ты вмешался в прерогативу всевышнего, давать жизнь или отнимать ее. «Я славлю мира торжество, довольство и достаток, создать приятней одного, чем истребить десяток». А сколько ты истребил, покайся?
— Я понимаю, папа римский запрещает аборты, но в нашей стране они разрешены законом.
— Разрешены, но есть инструкция «О порядке проведения операции искусственного прерывания беременности», а также приказ есть министерства здравоохранения, по которому запрещается производство абортов в родильных домах. А ты изволишь нарушать и то, и другое.
— Я спасаю людей, помогаю им, а не истребляю, как вы изволили ошибочно заметить.
— Мы не ошибаемся, не предполагаем, а располагаем.
— Если я не применю своего врачебного искусства по удалению плода, то может погибнуть женщина, если не физически, то морально. Я спасаю девичью честь, семьи честь и трудового коллектива.
— Лжец и лицемер. Ты наживаешься, пресекая жизнь. Если беременность десять недель, берешь сто рублей, если двадцать, берешь двести рублей.
— Так ведь риску больше! — возмутился Зиновьев. — Тут и дураку ясно! — При последних словах он сразу ощутил, как нагрелись подошвы. — А-ай! Почему вы не допускаете свободы мнений?
— От свободы мнений конец света грядет. Отвечай, зачем положил?
— Виноват, каюсь, но все-таки прошу понять и нас грешных. Растут потребности, честно вам говорю, и не по дням растут, а, можно сказать, по часам, да к тому же среди всех слоев населения. И чем больше ты их удовлетворяешь, тем больше они растут.
— А это вам нарочно сверху спущено, дабы проверить вашу стойкость и отделить овец от козлищ.
— Да разве можно устоять, когда кругом столько соблазнов? И всего хочется. И везде с переплатой. Потребности одолевают нас как вирус, как грипп, как чума и холера, не знаю даже, как вам еще убедительнее сказать.
— Сказано уже было две тысячи лет назад — блаженны нищие, а богатому попасть в рай, что верблюду пройти в игольное ушко.
— Извините, но у нас рай теперь на земле, — робко сказал Зиновьев.
— Поговори-ка ты со мной, гитара семиструнная. А что касается потребностей, то их надобно удовлетворять по закону. Ты же творишь беззаконие. Зачем берешь взятки? Ты что, пчелка?
— Именно пчелка. Трудовая. Я за дело получаю, а не за безделие, как другие.
— По-твоему, выходит, все берут?
— Да ведь глупо отвергать подаяние, согласитесь. Кому охота дурачком прослыть?
— Честный и праведный всегда выглядит глупее проходимца.
— А мы развиваемся в сторону все большего ума. Как быть, в чем теперь выход?
— В сковороде. Почему хирург Малышев ничего не берет?
— Таких простаков мало на белом свете.
— Но ими земля держится.
— Так было раньше, а теперь Малышевы вырождаются. Как мамонты.
— Почему не сменишь профессию от греха подальше?
— У меня диплом, стаж двадцать лет, государство меня учило, тратилось на меня, стипендию выплачивало. Я обязан исполнить свой долг перед обществом. Вот вы, к примеру, ваше высочество, не можете сменить профессию?
— Человек, который много грешит, всегда умен, ибо грех учит. С таким особливо и не поспоришь, — как бы про себя проговорил старец. — У меня, к твоему сведению, не профессия, а призвание бороться с бесом. Если бы он сгинул бесследно, тогда бы и я отпал за ненадобностью. Но он живуч, сатана, и у нас с ним конфронтация.
— Вот потому людям и трудно, что вы на небе, далеко, а сатана на земле, рядышком. И если вам не понять, зачем я положил, спросите у миллионера в Соединенных Штатах. Почему вы ему не запрещаете класть сверх всякой нормы? У них там акции всякие-разные, дивиденды, купоны стригут, миллионами ворочают, а не то, что я, — двадцать тысяч, и уже у вас бревно в глазу.
— Они по своим законам кладут, а ты по беззаконию, учти, бестолочь. Чинибеков вон хапал-хапал, уличили, выгнали, и ты туда же?
— Чинибеков жалкая личность, алкаш ничтожный.
— Это моя кара ему. И тебе будет вельми скоро, если себя не повернешь на путь праведный. Не будет стадо подчиняться пастырю, что получится? Волки сожрут. Не будут люди подчиняться закону, что выйдет? Хавос!
Никакого уважения к собеседнику, к его культурному уровню, боронит воистину как бог на душу положит.
— А я Пушкина люблю,: — пояснил старец в ответ на молчаливое недовольство Зиновьева: — «Как уст румяных без улыбки без грамматической ошибки я русской речи не люблю». Зачем ходишь в сауну?
Перескакивает с одного на другое, явно от старческого маразма, и не уследишь, не предвосхитишь хода его намерений.
— Я тебе покажу «маразма», — ровным голосом произнес старец, и тут Зиновьева так припекло, что он упал на колени, сразу же оттолкнулся руками и ногами, но пекло и жарило во всех точках соприкосновения с полом, да уже не с полом, подсунул ему старец сковороду, Зиновьев стонал, кричал:
— Вы отвергаете не только свободу слова, но и свободу мысли!
— Свободу хамства я отвергаю, — резюмировал старец. — А доброе дело — пожалуйста, как и доброе намерение. Всякая свобода без нужды, без необходимости, повторяю тебе, ведет к концу света.
Зиновьев уже не стонал, а визжал, верещал от боли, без конца повторяя: «Зачем, для чего? Меня ни одна больница не вылечит!»
— Боль нужна для обнажения твоей сущности.
Старец, наконец, сжалился, сбавил пекло и повторил вопрос, для чего ему сауна.
— Для здоро-овья, — проблеял козлиным голосом Зиновьев.
— Лжец и лицемер. Сауна тебе нужна для уверенности в своей безнаказанности. Ты видаешься там с начальством, нагишом заседаете, бесштанные. Ты ведь знал про Жемчужного?
— Что я знал? Что он сбежит?
— Да, твой приятель по сауне.
— Я ничего не знал. — Опять припекло, и Зиновьев уточнил поспешно: — Я мог только догадываться.
— Догадывался, а валандался с ним, пока он не сиганул за рубеж. Теперь он у меня диктором пойдет в Мюнхен, на «Свободную Европу», а там ему рак горла. Что теперь скажешь, стоило ли ему сбегать?
— Рыба ищет, где глубже, а человек, где лучше, не мной придумано.
— Заруби себе на носу: всякая мораль, связанная с идеей выгоды, на практике ведет к преступлению.
Далее их вполне мирную философскую беседу нарушил рокот какого-то летящего устройства, рокот перешел в грохот прерывистый, булькающий, с пронзительным тонким писком — пи-пи-пи! Буравя небосвод, совсем низко над головой пронесся космический корабль, ослепительный, с плоскими антеннами для сбора солнечной энергии и всякими пристройками, отчетливо видными с облака; едва он пронесся и грохот чуть поутих, как послышалось суматошное хлопанье крыльев, что-то невидимое свалилось и тут же трижды пропел петух. Старец вскинул бороду и тенором балагура, совсем иначе, нежели он говорил с Зиновьевым, заискивающе, пожалуй, прокричал вслед кораблю:
