Фёдор Кнорре - Людвиг
Она изо всех сил старалась усидеть на кровати, задвинутой за холодную плиту. Потом старалась как можно дольше сидеть, глядя в окошко.
Солнце блестело в лужах. Комок серебряной бумажки кувыркался, катился и застрял в кустике травы. Щеку сквозь стекло пригревало солнце, на огородике в черной земле какие-то зеленые росточки высунулись, их вчера не было. Ветер шевелил ветви, по лужам побежали морщинки, и прошлогодний лист поплыл на тот берег лужи, задрав кверху сухой хвостик, сел на мель. Нет, доплыл…
Манька, не выдержав, вылезла на крыльцо. Долго стояла, прежде чем спуститься на одну ступеньку, потом еще на две, но зато не выпуская из руки перил. Пока за них держишься, ты «в доме», — значит, это еще можно. И долго держалась. Опомнилась уже на середине двора, подбирая серебряную бумажку.
Немецкие солдаты привыкли к ней, как к дворовой кошке. Проходили мимо, не замечая. Сначала ее окликали по-немецки, прищелкивали языком, подмигивали на ходу. Пробовали погладить даже или потрепать щечку. Она бессмысленно смотрела, разинув рот, не отвечала, пятилась.
— Как твое имя? — по-русски спрашивали.
Она не отвечала, низко нагибала голову, молчала.
Однажды ей протянули конфету, она заплакала, повернулась и убежала.
Наконец все признали ее дурочкой и вовсе перестали обращать внимание.
Вечером она рассказывала все матери, и та целовала ее, хвалила: умница, так и надо, дурочкой лучше всего.
Притворялась ли она? Она сама не знала, и никто в точности не мог этого знать. Пожалуй, она действительно становилась почти дурочкой с солдатами. Но, кроме того, она твердо знала, что ей и надо быть дурочкой. И все это в ней так мешалось, что, проживи она так подольше, пожалуй, чего доброго, навсегда бы такой и осталась.
Но время было такое, что надолго вообще-то ничего не могло оставаться не меняясь.
Мать работала весь день, а утром и вечером еще ходила за водой по тропинке, по открытому месту к роднику. Дома тут, на окраине, были редки, ихний был крайний, и луг с ручьем были все время на виду у солдат, поэтому, наверное, ей и не мешали ходить за чистой, нержавой водой. Ходила она по нескольку раз, надо было налить большой солдатский умывальник и оставить ведро для питья. В роднике вода была чистая, вкусная — это солдатам нравилось.
Ополаскивая ведро, Мария выплескивала воду по-разному: в сторону дороги прямо перед собой, в сторону станции железной дороги направо или медленно сливала обратно. И те, кому надо, откуда-то издалека, из лесу, это видели.
Что это обозначало, Мария и сама не знала. «Сегодня к дороге налево», — говорил ей мальчик Янка, шмыгая носом. Иногда она случайно замечала колонну грузовиков, уходившую вдоль шоссе. Иногда ничего не могла заметить.
Она выполняла все, понимала, для чего это, и все равно боялась. Засыпала в страхе, и ей снилось, что приводят избитого Янку, спрашивают ее, а Манька лепечет, рассказывает то, чего она сама даже не знает, и просыпалась в холодном поту… Нет… Еще не сегодня, еще ночь прошла, прожита, Манька спокойно сопит, уткнувшись носом ей в плечо.
С каких-то пор Манька вдруг ожила, повеселела и попалась на лжи — изо рта пахло конфетой, а говорит: не брала.
Что-то стала от матери скрывать, но долго-то, конечно, не выдержала, мало-помалу проболталась, и Марии ясно сделалось: ею тут кто-то начал интересоваться, кто-то Маньку терпеливо выспрашивает, подкупает конфетками, шутит с ней, играет и нет-нет про нее, про маму, невзначай спросит, с кем она дружит, куда заходит. И Манька сама не заметила, как среди шуточек, болтовни ему доверилась и теперь ждет не дождется, когда он к ней заглянет, этот ее приятель: долговязый, рыжий, немолодой немецкий солдат с глазами навыкат.
— Дурочка, ты молчи с ним, он же фриц, проклятый фриц!
— Я знаю. Я ему сама сказала.
Мария за голову схватилась:
— Что сказала?
— Ты проклятый фриц!
— Боже ты мой, что натворила!.. А он тебе что?
— А что ему?.. Так, смеется.
Это было уж совсем плохо: не разозлился, не ударил, не обругал. Смеется. Значит, свою какую-то цель имеет.
— На каких же языках вы с ним объясняетесь?
— Мы по-русски.
Еще хуже: по-русски! Конечно, такому-то и поручили.
— Значит, по-русски? Фашист этот? Умеет по-русски?
— Ой. Пло-о-хо как!.. — насмешливо сморщила нос Манька. — Да мы же не всё говорим-говорим!.. Мы песни поем. У него гармошка есть. С дырочками, в нее дуть надо… Вот так: блым-блим!..
Мария на все лады внушала, уговаривала, грозила, пугала, умоляла ни с кем не разговаривать, сторониться этого солдата пуще всех.
Манька слушала, как слушают дети про неинтересное: соглашалась, обещала и забывала.
Через несколько дней, обнимая мать перед сном, с торжеством похвасталась:
— А он вовсе и не фриц, а… как это? — с трудом выговорила — Лю-дик!
Ты опять на тот двор ходила?
— Не ходила… Он сам ко мне приходил!
Мария тяжело перевела остановившееся было в груди дыхание, тихо прошептала:
— Ну, спи, детка, спи!..
Ничего невозможно сделать, будь что будет, все пойдет, как идет, остановить она ничего не может.
Бежать некуда. Надо ждать. Терпеть страх. И с ведрами к роднику ходить надо до последнего, пока еще позволяют ходить.
…Губная гармошка играла танго. Подходя к дому, Мария даже приостановилась, пошла медленнее. Очень хорошо получалось танго на гармошке, и играли хорошо.
Светлое небо, тлеющая полоса чистого заката, весенний влажный ветерок играет на лугу, налетает, точно балуясь, с разных сторон, — она отмечала все это с громадным удивлением.
«У людей весна, — подумала она, — где-то у людей начинается весна». И в первый раз за долгие месяцы ей захотелось упасть ничком на землю и в голос зареветь. Она совсем забыла и верить перестала, что бывает на свете какая-то весна. Забыла, что она ведь совсем молодая, сама поверила, что она сгорбленная, измученная старостью, горем, нуждой баба без возраста, какой она хотела казаться и казалась.
Немецкий солдат, тот самый, стоял, привалясь плечом к углу дома, и играл на губной гармошке танго.
А за углом, у него за спиной, Манька на своем крылечке притопывала в такт, мотала головой, веселилась.
Солдат увидел Марию и, продолжая наигрывать уже что-то бессвязное, пошел к своему «парадному» крыльцу, а Манька от матери полезла прятаться за дверь, сама себя стараясь убедить, что ее не заметили.
Мария подхватила ее на руки, оттащила в дальний угол за плиту, на постель:
— Это что было? Говори!
Манька, неуклюже, неумело притворяясь, что ничего не понимает, даже разозлилась от собственного упрямого лганья и заревела. Успокоившись, дала утереть себе нос, помолчала, сосредоточиваясь.
— Ну тогда ты слушай! — и, плавно взмахивая в такт грязной лапой в засаленном рукаве кофтенки, мышиным голосенком запищала довольно похоже, по-детски фальшивя, мотив танго:
Мартыфка к ста-арости
Слаба глазами ста-ала!..
А от людей, бум-бум, бум-бум,
Она слыха-ала!..
— Это я ему слова придумала… Только я дальше позабыла как…
Потом Мария стала невольно примечать этого солдата среди других, когда они, гремя по ступенькам сапогами, выходили куда-то по своим делам в город.
На себе она ловила тоже его короткий, мельком брошенный взгляд. Кольнул и метнулся в сторону.
Весна была в разгаре, станция и городок оживились. По ночам ревели моторы грузовых машин, танков. У станции два раза слышны были серии каких-то взрывов.
Тревога глухо нарастала, точно воздух менялся, но жизнь шла прежняя.
— Хочешь, тебе покажу? — спросила Манька. — Вот смотри.
Подала глянцевитую фотографию.
В каком-то садике мужчина в пиджаке и женщина с кружевным воротничком стоят, посторонившись, чтобы не загораживать вида на входную дверь домика. Рядом стоят пучеглазый мальчик и голенастая девочка, опустив длинные руки по швам.
Вглядеться — это фотография дома, а люди, не очень уже молодые и усталые люди, на память снимались, чтоб запечатлеть вот этот день или дни вершины долгого дела своей жизни: дом, красивую дверь с накладными под старину петлями, железным над ней фонариком с окошечком, с шершавой штукатуркой, дорожкой, полоской тюльпанов и вот этого пучеглазого мальчика и голенастую смирную девочку с ее прилежным прямым пробором.
— Зачем он тебе дал? Зачем ты взяла? Манька пальцем показала на карточке:
— Это Лю-дик. Вон стоит. Видишь? А это его дети. Вот мальчик, вот девочка. Видишь? Он тебе дал посмотреть. Ты посмотри, потом надо ему отдать обратно, ты не забудь, слышишь?
Мария молча долго разглядывала. Может быть, этот, в пиджаке, и есть тот рыжий солдат, а может, нет… А вот мальчик, лупоглазый, похож, кажется… да, похож на этого рыжего…
— Зачем она мне? Отдай ты ему поскорей!
