Рюрик Ивнев - Богема
— Ва-банк!
Все затаили дыхание. Мне казалось, что эта страшная тишина наступила после выстрела.
«Только бы не дрожали руки, — мелькнула молнией мысль. — Самое неприятное — если будут дрожать руки, точно у школьника, у молокососа. Или еще хуже — если на лбу выступят капли пота». Но случилось худшее. Руки почти одеревенели. «Надо быть мужественным, готовым на все, надо… Что еще надо? Одно усилие». Одеревеневшая рука снова ожила. Пальцы банкомета сняли шелковую розовую карту с колоды, пахнувшей свежей краской. «Какие странные крапинки…» Я только сейчас обратил на них внимание: крестики и точки, крестики и точки. От крапинок рябит в глазах. Розовый цвет карты похож на полоску заходящего солнца.
— Девятка?
— Жир!
— Бита!
Чьи-то цепкие руки сгребли бумажную горку денег. На том месте, где она возвышалась, было пусто.
— Следующий!
— В банке тысяча.
— На двести!
— Ваша!
— В банке восемьсот.
— Ва-банк!
Я незаметно ощупал свои карманы. Поломанные папиросы. Платок. Откуда-то взявшаяся пуговица. Гребешок. Кошелек пуст, и незачем его исследовать. В жилетном кармане какая-то бумажка. Может быть, завалявшаяся керенка? Вот было бы хорошо! Она меня спасет, надо отыграться, сорвать банк. Рука вынула ее и уже хотела положить перед собой, как вдруг я заметил, что вместо ожидаемой керенки держу маленький, вчетверо сложенный листок. Разворачиваю: записочка. Откуда она взялась? Ах да, я получил ее здесь, в клубе, и не успел ознакомиться. Стараясь, чтобы никто не заметил, читаю: «Вечером заходите ко мне. Если даже поздно ночью, все равно. Очень важно. Если проиграетесь, все равно приходите. Стучите в окно. Я не буду спать. Если вы не придете, будет очень плохо. Я вас жду. Мне необходимо, или… или… Нет, я знаю, что вы придете. Вы хороший. Вы пожалеете меня. С. К.»
Поднимаюсь. На меня никто не обращает внимания. Все заняты игрой. Смотрю на продолговатый зеленый стол. Хрустальная люстра, покрытая слоем пыли, освещает выцветшее, потертое, кое-где порванное сукно, на котором, точно картонные трупы, лежат карты. На середине стола, будто крепость, на приступ которой они шли, когда были живы, возвышается куча замусоленных, потрепанных и сальных денежных знаков. К ним протягиваются пальцы — длинные, короткие, прямые, хрупкие, толстые, нежные, грубые, кривые, объединенные одним алчным желанием: схватить, сжать, унести. Я не могу оторвать взгляда от этого душного, пыльного и в то же время таинственно влекущего зеленого поля. Сколько денег… Целая гора денег. И все это может принадлежать мне. Надо отыграться… Надо выиграть. Поехать к Соне, взять денег и… снова сюда. Только надо достать на извозчика. До Чистых прудов от Смоленского рынка тащиться пешком не так уж соблазнительно, особенно в такую погоду.
Словно для того, чтобы внушить себе, что идти пешком невозможно, подхожу к окну: белые хлопья снега падают сверху, кружась в воздухе, облепляя деревья, крыши и редких прохожих, ныряющих среди громадных пышных сугробов. Фонарный столб, длинный, тощий, точно вытянувшийся от холода и тоски, еще освещается собственным светом, тусклым и беспомощным. Вздрагиваю, точно от прикосновения к чему-то мокрому и холодному.
После снега, ветра, этого тусклого фонаря внутренность безвкусного грязного клуба кажется уютной. Отхожу от окна и начинаю бессмысленно толкаться от одного столика к другому. Золоченые стулья испуганно пятятся к стенкам. Темно-красные портьеры, несмотря на то что они хорошо сохранились, походят на клочья грязных тряпок. Особенно нелепым выглядит здесь большой книжный шкаф со стеклянной дверцей, запертый на замок, как бы отгородившийся от внешнего мира. Сквозь пыльное и, очевидно, не видевшее долгое время губки стекло выглядывают тисненные золотом переплеты толстых книг, в неуловимых морщинах которых таится откровенная грусть. На стенах висят картины в тяжелых рамах и среди них громадный портрет когда-то знаменитого обер-прокурора Святейшего Синода Константина Петровича Победоносцева.
Выхожу в соседнюю комнату. Там тоже стоят продолговатые зеленые столы и так же душно и пыльно: табачный дым облаками висит над мягкой мебелью с ободранной бахромой, загрязненной и запачканной, залитой вином и ликером. Прежде здесь была квартира известного в Москве купца, уехавшего вскоре после Февральской революции за границу и оставившего ее племяннику, который, недолго думая, открыл в ней тайный игорный притон. Я знаю, что здесь душно, грязно, отвратительно и нудно, и все же иду сюда «попытать счастья». Сейчас я ничего не хочу, кроме одного: во что бы то ни стало отыграться. Эта мысль засела в голове прочно, вытеснив все остальное. Еще раз окидываю взглядом комнату, ища приятеля или знакомого, у которого можно было бы занять на извозчика. Как назло, сегодня ни одного знакомого лица. Все какие-то чужие, вероятно приезжие.
Сколько здесь этих приезжих! Со всех концов взбаламученной России, подобно стае хищных птиц, тянутся в Москву любители легкой наживы. Я совсем не думаю, что сам только что сидел среди этих людей, тучные шеи и алчные глаза которых кажутся мне омерзительными. Неужели и мои глаза были хотя бы немного похожи на глаза вот, например, этого человека с лошадиными зубами, который вдобавок, если я не ошибаюсь, делает попытку мне улыбнуться…
Он смотрит мне прямо в лицо, в этом нет никакого сомнения. Кто это чудовище? Откуда он знает меня?
— Товарищ Ивнев, вы тоже здесь?
Я сухо улыбаюсь.
— Как видите.
Лошадиные зубы обнажаются до десен.
— Идите к нашему столу… Поэт, вы можете принести счастье… По вашему лицу я вижу, вы меня не узнаете. Ай, ай, ай, а еще друзья! Я всегда говорил, что поэты — самый непостоянный народ. Садитесь рядом. Вот так. Хотите играть? Послушайте, со мной нечего стесняться.
Наклонившись к моему уху, он шепчет:
— Если у вас нет свободной наличности, я могу ссудить.
Густо краснея, почему-то отвечаю тоже шепотом:
— Мне неудобно брать у вас… Я вас почти не знаю.
— Неважно! Если вы припомните Петербург, Знаменскую улицу, девятьсот десятый год, то вспомните меня. Ваш сосед по комнате Амфилов.
— Теперь вспомнил, — киваю я.
Точно внезапно вспыхнувший свет озаряет кусочек прошлого: большой пятиэтажный дом, не то коричневого, не то красного цвета, широкая парадная лестница, швейцар, похожий на премьер-министра, квартирная хозяйка с губой, точно приколотой к деснам английской булавкой, узенькая студенческая каморка и сосед по комнате — толстяк с лошадиными зубами, всегда веселый и оживленный, живущий неизвестно на какие средства.
В другое время и в другом месте я, может быть, и не решился бы взять у него денег, но в этом притоне и после проигрыша делаю это спокойно, будто вынимаю ассигнации из своего собственного кармана. И вдруг произошло невероятное: мне начало бешено везти. Удачно срываю несколько банков, выдерживаю два раза подряд свой собственный банк. Передо мной растет куча денег, карманы оттопырились от купюр, а кошель туго набит керенками. Амфилов к этому времени закончил крупную игру, много выиграл и был очень доволен.
— Поэзия — святое дело, — приговаривает он, приветствуя каждую мою удачную карту.
В этот момент дверь распахнулась, и на пороге появился молодой человек лет двадцати четырех, красивый, хорошо сложенный, безупречно одетый. По тому, как он щурил серые лукавые глаза и как держался на ногах, было видно, что он если не пьян, то, во всяком случае, и не трезв.
Увидев меня, кинулся в мою сторону:
— Рюрик! Голубчик! Роднуля! Здорово!
Не слишком церемонясь с ногами, руками и головами играющих, заключает меня в крепкие объятия и кричит на всю комнату:
— К черту эту сволочь! Едем к цыганам!
В ту же секунду в него полетела жестяная коробка от папирос. Какой-то взлохмаченный человек в потертом френче поднялся во весь свой гигантский рост.
— Ты кого это сволочью величаешь, а?
Вошедший преобразился. Лицо его просветлело, глаза зажглись делано-добродушным огоньком:
— Друг мой! Не тебя, ей-богу, не тебя! Я говорю отвлеченно, разумею сволочь, так сказать, фигурально. Ты — хороший парень, наш, свой. Послушай, давай выпьем. Я — поэт. Небось слышал обо мне — Сергей Есенин. Не шути, сам Есенин перед тобой, а вот это — Рюрик Ивнев, поэт и друг, мой друг, мой брат. Едем к цыганам, будем пить. Э-эх, Россия! Вы думаете, я пришел сюда, чтобы играть? — воскликнул он после небольшой паузы. — Ничего подобного. Мне сегодня не надо играть. Вот, смотрите! — С этими словами он вынул из кармана пачку тысячерублевок. Хитро улыбаясь, подмигнул мне:
— Что, брат, это ведь больше, чем ты здесь наскреб?
— Есенин! Сам Есенин! — закричал Амфилов. — Какая честь, какое счастье! Пока не требует поэта… как это говорится у великого мастера, у гения земли русской…
