Виктор Астафьев - Жил на свете Толька
— Есть.
— Е-есть? — удивленно произнес старик. — Как так есть? Ты что, конь или курица, чтобы овсом кормиться? Постой, постой, да ты чей будешь? Вроде бы мне твое обличье знакомо.
— Пронин я. Толька Пронин.
— Так, та-а-ак, — задумчиво протянул сторож. — Значит, живете по соседству. Знавал я отца твоего покойного. А мачеха-то где?
— Уехала куда-то.
— Вон-на что? — с изумлением поднял брови старик и засуетился. — Погоди-ка, сынок. — Он засеменил в сторожку и вынес оттуда краюшку хлеба, на которой соблазнительно красовались три пареные картофелины и кусочек сала. — На-ка вот поешь, дорогой, а овес-то брось, не дело им питаться.
Толька прижал краюшку и тихо сказал:
— Спасибо, деда.
— Ешь, ешь на здоровье, голубок, — наговаривал старик, провожая его с конного двора, и уже в воротах спросил: — В детдом-то пошто не идешь?
— Лупят там нашего брата.
— Кто это тебе наговорил?
— Сам знаю.
Однако Толька не удержался. Он доверчиво высказал деду все свои страхи и заявил, что в приют он «ни в жизнь не пойдет».
Старик задумчиво прищурился, потеребил бороду и проговорил, вздохнув:
— Ну что ж, вольному воля…
В эту ночь Толька видел разные приятные сны: то свою шумную школу, то поля золотого овса, то жаркие страны, где на деревьях растут вареные картофелины величиной с арбуз, то доброго седенького деда. Проснулся он от чьих-то разговоров и шагов по скрипучим половицам. Только что видел он дедушку с конного двора во сне — и сейчас слышался его голос. Только казалось, что сон еще продолжается.
— …Не дело это, товарищ милиционер. Живет он в холоде, в голоде, изведется малый.
— Почему он сам не заявляет о том, что остался один? Давно бы уже в детдоме был, — отозвался незнакомый голос.
— Э-э, милай, сейчас все узнаешь, — ответил старик и тихонько потянул половик, в который Толька закутывался, как в одеяло.
— Голубо-ок! Вставай-ка, горемыка, дядя за тобой пришел.
Толька быстро вскочил и, едва различая при бледном свете волосатое лицо старика, задыхаясь, прокричал:
— У-ух ты, старый! Хлеба дал, картошки дал! Я думал, ты добрый! А ты продал меня! Не пойду в приют! Не пойду, хоть на месте застрелите!
— Да ты что, милай! Зачем ругаешься? Тебе ведь люди добра хотят, — приговаривал дед, пытаясь погладить его по голове. — Пойдешь в детдом, там тебя оденут, обуют, кормить, учить станут, с ребятками такими же, как ты, жить будешь. Там и тетеньки есть, воспитательницами называются. Они тебя полюбят, ты вон какой парень — боевой да умный…
— Да, полюбят, по спине плетью с проволокой, — уныло отозвался Толька. — Дяденька милиционер, дедушка, мне здесь хорошо, не отправляйте меня в детдом! А? Не отправляйте?
— Таким родителям на осиновом суку самое подходящее место, — негромко сказал дед.
— Хорошо, мальчик, в детдом тебя не отправим, — сказал милиционер, — сходишь со мной, тебя там спросят, запишут и отпустят.
— Иди, голубок, иди, хорошо тебе будет. Потом ко мне, старику, прибежишь, спасибо скажешь, — ласково говорил дед.
И Толька понял, что детдома ему не миновать. На улице все еще было сумрачно. Впрочем, и весь зимний заполярный день напоминает сумерки. Светает медленно, словно ленивый человек поднимается с постели. Сумерки были Тольке на руку. Шагая с милиционером, он подсматривал удобное место и выжидал подходящий момент. И вот он, этот момент: узкий проулок впереди и открытые ворота. Толька рванулся в сторону, вильнул за сугробы и побежал, что было силы. Вдогонку ему несся голос милиционера:
— Мальчик! Мальчик! Постой, глупый…
Толька нырнул в ворота незнакомого дома, милиционер пробежал мимо. Сердце Тольки радостно колотилось. Снова свобода, раздолье и никакого детдома!
Однако он быстро понял, что в жизни его наступила большая перемена. Домой ему возвращаться нельзя, идти некуда. Осталась только школа. Но и в школе дела у Тольки обстояли неважно. Он напропалую грубил учительнице и отличникам, без всякой причины лез в драку, чтобы сорвать свою злость. Вера Семеновна — классный руководитель — сердилась, отчитывала его при всех. И всего обидней было стоять перед всем классом в порванных штанах, в дырявой рубахе и огрызаться. Он почувствовал, что скоро наступит момент, когда не выдержит и заревет.
Не-ет, реветь он, Толька Пронин, не станет. Не из таковских он, чтобы его нюни весь класс увидел. Лучше в школу не пойдет, все равно уж теперь.
Зачем она нужна, школа? Э-эх, дожить бы ему до первого парохода! Места надо ему совсем-совсем маленько. Не больно раскормлен, в какую-нибудь щель заберется так, что сам капитан не сыщет.
Долго бродил Толька в этот день по городу, ходил из магазина в магазин, из столовой и столовую. Хотелось есть, было тоскливо и обидно. Вот он пристроился в библиотеке на диване, листает журнал, смотрит картинки, голова клонится — в тепле потянуло спать. Он встряхивает головой и глядит на стенные часы. И ясно вдруг представляет себе, что сейчас делается в четвертом классе.
Вот прозвенел звонок — начинаются занятия во вторую смену. Ребята привычно усаживаются за парты, вынимают из сумок чернильницы, книги, тетради, успевают посмеяться, ущипнуть девчонок. Самые отчаянные, приоткрыв дверь, смотрят в коридор и, крикнув «Идет!», бросаются на свои места. В класс входит Вера Семеновна со строго поджатыми губами. Ребята позаглаза называют ее ронжей в честь рыжеголовой птицы, которая умеет надоедливо каркать. Учительница поправляет рыжие волосы, открывает журнал и начинает перекличку. Дойдя до Толькиной фамилии, оглядывает класс, приподнимает брови и с нескрываемым раздражением говорит:
— Опять нет?!
Долго он сидел в библиотеке и думал: «Где ночевать? Что есть?» Ему хотелось лечь и умереть, но только так умереть, чтобы он мог видеть и слышать, как станут жалеть его и как учительница будет раскаиваться, проклинать себя, может быть, заревет даже оттого, что обижала когда-то заброшенного мальчика.
Что только не лезло в голову в этот тяжелый день. Спать ему пришлось на чердаке городского театра, около горячих труб парового отопления. После кошмарных снов, грязный, измученный, он пробродил полдня по городу, доел остатки чьего-то обеда в столовой и, не в силах перебороть себя, побрел в школу.
Он встал в углу около школьной раздевалки и, глотая слезы, подкатывавшиеся к горлу, смотрел на пробегающих мимо него чистеньких и довольных ребят. Он не заметил, как подошел Вовка и тихо спросил:
— Толь, ты почему в класс не заходишь?
Толька хотел ему ответить, но вдруг отвернулся и заплакал. Вовка растерянно топтался и неловко успокаивал его:
— Не реви, Толька, ну, брось. Пойдем в класс. Наплюй на все. Вере Семеновне я такое наговорю за тебя, такое… — Вовка помялся и, ковыряя носком валенка в щели пола, виновато предложил: — Ты ведь есть хочешь, не обидишься, если я тебе отдам свой хлеб… — Он вытащил из портфеля бутерброд и сунул его Тольке. Увидев, что он спрятал руку с хлебом за спину и смотрит в пол, Вовка заторопился:
— Давай ешь, а я в класс побегу, чернил налью. Я тебя ждать буду, ну? Приходи, ну, ладно? Идет?
Толька стер ладонью слезы, снял пальтишко, проглотил бутерброд и пошел в класс. Вовка вытащил из портфеля новую тетрадку, дал запасную ручку, рассказал, что проходили вчера, и даже сам переписал в Толькину тетрадь примеры вместе с ответами, заданные на дом. Толька приободрился и повеселел. На уроке Вера Семеновна велела Тольке встать, сощурившись, осмотрела его и с усмешкой спросила:
— Пронин, ты, может быть, вообще в школе не нуждаешься? Может быть, слишком грамотен стал?
Толька уткнулся взглядом в чернильное пятно на парте и молчал. Учительница погасила усмешку и выпрямилась, поджав губы:
— Когда кончится твое самовольство? Когда ты станешь серьезным учеником, когда ты перестанешь мучить меня? — Она раздраженно оттолкнула в сторону классный журнал. — Чего только родители смотрят — не понимаю! Ходит грязный, неряшливый, уроков не учит…
Вдруг Вовка вскочил и прерывающимся голосом крикнул:
— Нет у него никого! И вы, Вера Семеновна, ничего не знаете и ничего не понимаете… вот! — губы Вовки скривились, задрожали он, хлопнув крышкой, сел, лег лицом на руки и протянул: — Ему даже есть нечего и ночевать негде-е-е…
В классе были слышны только Вовкины судорожные всхлипывания. Сдерживаясь, чтобы не разреветься, Толька терзал рукой тетрадь и молчал.
— Как нет никого?.. — через некоторое время растерянно вымолвила учительница и, видимо, поняв все, сказала:
— Толя, выйдем со мной.
В классе зашептались, задвигались; кто-то из девчонок удивленно воскликнул:
— А мы не знали ничегошеньки!
В учительской было пусто. Нервно поправляя прическу, Вера Семеновна посмотрела на Толькины драные валенки, по-лягушечьи раскрывшие рты, на его грязную руку, которой он пытался замаскировать дыру на штанах, и дрогнувшим голосом сказала:
