Юрий Томин - Шутка
«Что ему нужно от меня сейчас?» — подумал я.
— Верно, не по-пионерски, — повторил я вслед за Боковым. — Только почему ты говоришь об этом мне? Скажи тому, кто пишет на доске глупости. Ты знаешь, кто написал?
Боков покраснел.
— Ну... вообще... как бы сказать...
— Радужный?
-— Ну... вообще... я сам-то не видел...
Боков опустил голову. Пальцы его забарабанили по пряжке. Всем своим видом он показывал, что я угадал правильно.
— Ну что же, — я пожал плечами, — если ты не видел, тогда и говорить не о чем. Иди в класс.
После уроков я задержал Радужного.
— Слушай, Костя, если я еще увижу на доске эти надписи, будет худо.
— Кому?
— Тому, кто пишет.
— Да ведь ничего особенного нет, — сказал Костя. — Мы просто шутим. А они уж очень заводятся. Вы же знаете, если человек обижается на шутки, его еще больше хочется дразнить.
— Да за что их дразнить? — возмутился я.
— Так... Ну, ходят они всегда вместе... Письма друг дружке пишут... Чего им писать, если они рядом живут? Смешно ведь. Вот смотрите, Юрий Васильевич, видите, Мельникова идет?
Я взглянул в окно. По двору школы медленно шла Аня. Она миновала ворота, осмотрелась и повернула за угол дома.
Костя расплылся в улыбке.
— А за углом Ефремов стоит! Думает, он хитрее всех... Смотрите, смотрите! Видите, где забор?..
В просвете между домами снова появилась Аня. Но теперь рядом с ней шел Володя.
— Во как! — торжествующе воскликнул Костя.
— Ну вот что, Радужный, — сухо сказал я. — Или на доске больше не будет этих плюсов, или...
— А это не я писал, — беззаботно сказал Костя.
— Кто же?
— Не знаю.
— А я тебе не верю.
— Пожалуйста. — Костя сделал обиженное лицо. — Мне всегда не верят. Если что, так — Радужный...
Но я-то уже насмотрелся на Костю. Он в любой момент мог сделать лицо, какое угодно. И я, конечно, не поверил ему. И оказался прав, потому что с этого дня надписи прекратились.
Прошел целый месяц. Класс как будто забыл о Володе и Ане. И они, уже не скрываясь, уходили из школы вместе, хотя по-прежнему сидели на разных партах. Я был доволен, что все забыто и ничто больше не отвлекает класс от занятий.
Но я ошибался. Они ничего не забывали. Вернее, кто-то из них...
Наш городок небольшой, наполовину деревянный, наполовину каменный. С трех сторон окружает нас кольцо высоких гряд, и лишь в одном месте кольцо это размыкается, чтобы пропустить море. Море подходит к городу широкой бухтой. Школа стоит на пригорке, у самой бухты. И это плохо.
Даже сквозь двойные рамы доносятся грохот якорных цепей и тарахтенье мотоботов. Ребята, увидев в окно траулер, идущий в море, начинают спорить — куда? Одни говорят — на Айновы острова, другие — на Великий. Начинают спорить они в перемену, но спор иногда затягивается. Тогда спорят и на уроке, только шепотом.
Левее, пониже школы, течет река Нива. И это тоже плохо. Приливная волна заходит в реку, и ребятам, сидящим у окна, доставляет необъяснимое удовольствие следить за подъемом воды и гадать, скоро ли скроется островок на середине реки.
Для учителя самое хорошее время — зима. Она у нас долгая. Не летают гидросамолеты, стоят траулеры. Залив белый и ровный, не на чем задержаться взгляду. Нива, промерзшая, покрытая снегом, не шелохнется. А над ней отвесная стенка утеса Барыня. Кругом камень да снег. Хорошо! Зимой даже успеваемость лучше.
Но эта зима была какая-то особенная.
В один из февральских дней, войдя в класс, я увидел, что ребята сгрудились у окна, выходящего к Ниве. Они толкались, лезли друг на друга, смеялись. Они были так возбуждены, что мне пришлось потратить пять минут, чтобы их успокоить.
— Что вы там увидели?
— А вы посмотрите, — сияя, сказал Радужный.
Я подошел окну. Плоская белая Нива. Пушистые от инея провода высоковольтной передачи. Баркасы на берегу, занесенные снегом. Все обычно... И вдруг я увидел: Барыня! На темной отвесной стене Барыни громадными белыми буквами было выведено:
А + В = ЛБуквы большие, почти в рост человека.
Я повернулся к ребятам. Они сразу притихли.
— Ну что ж, молодцы!.. — сказал я.
Они переглянулись. По выражению моего лица они, конечно, поняли, что я не собираюсь радоваться вместе с ними.
— А может, это и не мы... — пробурчал кто-то в глубине класса.
И тогда они задвигались и зашумели. Они закричали: одни — с обидой, другие — с возмущением, третьи — просто так, чтобы покричать:
— Да! Не мы!
— Не мы, Юрий Васильевич!
— Мы сами не знаем!
— Мы что, виноваты?
Я посмотрел на Радужного. Он тоже кричал что-то, но, встретившись со мной взглядом, осекся, выпятил губы и уткнулся носом в парту.
«Он!» — подумал я.
После уроков я снова задержал его. Я был настолько уверен, что разговаривал с ним очень сурово. Он стоял, покраснев, надувшись, и отрицал все. Он не писал на доске. Он не писал на скале. У него даже нет краски, пускай хоть обыск делают.
— Но кто же тогда?
— Не знаю, — угрюмо ответил Костя. — А если знал бы, не сказал. Пусть сам признается.
Я ничего не добился от него.
Положение было не очень приятное. Ребята, кажется, действительно не знали, кто написал буквы. Но кто-то один в классе должен был знать. Как заставить его сознаться? Я был уверен, что это делал Радужный. Но как заставить сознаться Радужного, если он не хочет? И вообще, кто я такой — учитель или сыщик?
Итак, я все больше запутывался в этой истории. А она, кажется, еще только начиналась. С этого дня все, что имело отношение к Володе и Ане, отражалось на скале. Они перестали друг с другом разговаривать. Это заметил я, а уж ребята и подавно. И немедленно на Барыне появилась надпись:
А + В = ?Буква «Л» была переделана на знак вопроса — громадный знак вопроса, видный, наверно, с любой возвышенной точки города.
В один из вечеров я пошел к Барыне. В глубине души я надеялся, что мне повезет и я встречу там писавшего эти буквы.
Я перешел Ниву, утопая в глубоком снегу. В сумерках поднималась надо мной громада Барыни. В обход, по крутому склону, я взобрался до половины утеса и подошел к началу узкого карниза. Мне захотелось вблизи посмотреть на эти буквы. Карниз косо шел вверх. Он был шириной в три ладони, с неровными, источенными краями.
Я осторожно ступил на него и, прижимаясь грудью к скале, сделал первый шаг. Нашарив рукой небольшой уступ, я уцепился за него и сделал второй шаг. Крутой склон остался слева, совсем рядом. Но все же это был склон, а не отвесная стена. На нем можно было стоять, прыгать и даже падать. А за спиной была пустота... Я слышал, как глубоко внизу с тихим шорохом текут струи поземки. Это просто удивительно, как можно спиной чувствовать пустоту. Она рядом, она притягивает, и в такие минуты самым большим счастьем кажется стоять на твердой земле, просто стоять, и ничего больше.
Голые пальцы коченели от холода. Пересиливая себя, я сделал третий шаг. Перекладина буквы «А» находилась на уровне живота. Опустив одну руку, я колупнул чешуйку застывшей белой краски и слегка качнулся. Всего на несколько сантиметров... Стена медленно поплыла от меня. Не успев еще ничего подумать, я протянул руку и опять схватился за выступ.
Надо признаться, что эти несколько секунд были самыми неприятными в моей жизни. Когда я вернулся на склон и начал спускаться, то у меня дрожали ноги и рубашка прилипла к спине. Мне было жарко, несмотря на мороз градусов в двадцать пять.
Только дома я осознал, насколько рискованным было мое путешествие. А ведь тот, кто писал эти буквы, пробирался по карнизу, держа в руках кисть и банку с краской. Видно, шутник этот был не из трусливых. И все то же подозрение вернулось ко мне. Радужный! Радужный, который не щадит ни себя, ни других, если можно заслужить одобрение класса.
Через несколько дней я встретил Володю и Аню у кинотеатра. Я хотел подойти к ним и сказать, что не стоит обращать внимания на глупую и злую шутку. Но Володя увидел меня раньше, чем я подошел, и, резко повернувшись, зашагал прочь.
— Володя! У меня же билеты! — крикнула Аня.
Володя остановился. Лицо его, освещенное синим огнем рекламы, показалось мне очень злым.
— Можешь порвать свои билеты, — сказал он, глядя куда-то между мной и Аней.
Он быстро пошел по улице и скрылся за углом. Я посмотрел на Аню. Она с трудом сдерживала слезы. Я не умею утешать девочек и снова — в который раз! — сделал вид, что ничего не заметил.
Володя и Аня дружили давно, ребята говорили — с первого класса. Нужно было во что бы то ни стало прекратить проделки неизвестного «художника». И я вызвал Бокова.
— Коля, ты, кажется, знаешь, кто писал на доске. Он же, наверно, пишет и на Барыне. Скажи мне — кто? Я не буду его наказывать. Мы вместе с тобой пойдем сейчас к этому ученику и поговорим с ним. Иначе ему будет хуже — рано или поздно это откроется.
Боков смутился. Я понимал его. Никогда и никому из ребят я не задавал подобных вопросов. Но все-таки я настаивал.
