Олесь Гончар - Твоя заря
- Вот именно. Пред всеми опасностями я теперь вроде ваш полпред...
- Так вот и не беспокойтесь, товарищ полпред...
И в глазах у девушки бьется смешок, хотя губы крепко сжаты.
Впрочем, для большего доверия или просто чтобы развлечь летчика, она таки расскажет. Полицаичук, о котором он спрашивает, в природе действительно существует время от времени наведывается в Синий Гаи. Когда ходили в школу, в одном классе был с Софийкои, и кто бы мог подумать, что таким ничтожеством станет в час испытании^ Но зато и получил: все от него отвернулись! Сколько ту полицейскую тряпку на рукаве таскает, в вечном страхе ходит, ни минуты ему покоя, в глазах непрестанно так и мечется испуг... Тетки плюются, мать клянет: "Чего ты встрял? Кто тебя отмывать будет?" Выходит, бесчестье само в себе кару несет... А как после стакана самогону развезет его, тогда этот Ваши-Наши (так его прозвали хуторские) даже слезу раскаяния перед девушками пустит: "Знаю, продал душу чертям, придут ваши-наши сразу петлю на шею, а .а что? Я ведь догадываюсь, девчата что есть у вас какая-то тайна, с чем-то кроетесь от меня, но однако же молчу! Нем как рыба! Неужели за такое поведу ние ваши-наши хоть немного не скостят мне грехов:- Вы же словечко замолвите, а?"
Софийка, рассказывая, смешно имитирует того шепелявого, а он, откуда ни возьмись, из-за спины: "Позволь, помогу тебе, Софийка..."
- Может, он просто неравнодушен к вам.
- Да пробовал подбивать клинья, поганец,- и Софийка, не желая распространяться об этом, напомнит летчику: - Вам и сегодня почитать?
Бывает, она по вечерам читает ему при огоньке мигалки, чаще всего кого-нибудь из поэтов, а если раз и вздремнет наконец, она и после этого рядом посидит тихо сторожа его сны, летчицкие, фронтовые или, может, еще довоенные, а утром потом спросит:
- По-какому это вы разговаривали во сне.
- Неужели разговаривал?
- Ничего не поняла... Какой-то язык совсем незнакомый.
- Не бенгальский ли? - улыбнется летчик.
- У вас и такой изучали?
Это сверх программы... Еще на рабфаке как-то мелькнула мысль: а ну, дай-ка изучу бенгали!.. Спроси, зачем это тебе, вряд ли и ответил бы, а впрочем... Все языки мира хотелось знать, чтобы всех людей понимать,такие мы тогда были...
Облачко грусти набегает на лицо недавнего студента, и Софийке он так близок и понятен в эти минуты... Рабиндраната Тагора надеялся читать в оригинале, мечталось слышать музыку разных, пусть и самых отдаленных, пусть хоть на краю света звучащих языков, а вместо этого приходится вот здесь слушать тоскливый язык ветра, так тревожно гудящего по ночам в трубе и громыхающего ставней...
Когда Софийка возвращалась со двора, летчик иногда спрашивал, не слышно ли чего, и ей было понятно, что он имеет в виду. Не гремит ли, не видно ли ракет со стороны Днепра? Но пока ничего утешительного не могла сказать, разве только что ночь ветреная и небо в тучах, нигде ни ракет, ни звезд, лишь месяц изредка проглянет - бредет сквозь тучи такой сердитый, разбухший...
Поздней осенью прошел слух, что всю прифронтовую зону будут очищать от населения, ни единой живой души, мол, не останется здесь. И правда, в один из ненастных дней ворвались в хуторок ватагой шуцманы, стали выгонять всех из хат и, не дав никому опомниться, так и погнали растерянных, убитых горем людей под дождем на запад.
Ночевали уже где-то в третьем селе, в ободранной риге, и всю ночь Софийка только и думала о своем летчике, которого одного пришлось оставить в Синем Гае, в его тайном убежище, где по нем уже, может, и танки ходят...
На рассвете она решилась бежать. Пусть стреляют - не всякая ведь пуля в цель... И хоть Ваши-Наши пообещал ей, что промажет, однако каждый выстрел вдогонку словно попадал в спину, обрывал девушке жизнь, сама не ведает, как удалось перемахнуть ей огородами, за поветью к тем тальникам... Под мостом до ночи сидела над еле живой степной речушкой, видела, как стынет подо льдом вода, замерзает вот здесь, на глазах, а над головой по мосту машины идут, ревут грозно, и совсем близко слышна чужая ругань... И все же на третий день из тумана вынырнул перод беглянкой самый родной в мире хуторок! К величайшему удивлению Софийки, старшие женщины оказались уже на мосте, хозяйничали во дворе, словно их ч не сыгояя.;!;!.
улыбками радости и превосходства встретили девушку:
"Беги - там ждет не дождется..."
А потом как-то ночью внезапно выпал снег. К утру забелело до самых окоемов, морозно стало и звучно, и донеслось издали то, чего все они здесь, прислушиваясь.
ждали столько дней и ночей...
Ударило, загремело, да как! Всю ночь кипел бои.
в железных раскатах дрожала земля. Всю ночь по направлению к Узловой и дальше за нею вихрились над степью ракеты, катился гул, звучали команды. В сплошном этом грохоте, в криках воинского торжества утопали чьи-то вопли, взывала к небу чья-то последняя неуслышанная боль.
Прокатилась битва.
Косматое солнце встало над ослепительностью снегов.
Обгоревшие, навсегда застывшие танки темнеют среди белой степной беспредельности, гусеницы перепахали всю степь вдоль и поперек, обмерзшие трупы лежат едва заметные, вдавленные танками глубоко в снег. Да еще всюду по снегу валяются парашютики от ракет, жалкие остатки тех зловещих светил, которые ночью неисчислимо горели здесь, неестественно и жутко освещая кошмар ночного сражения.
Тишина, тишина.
Мир точно вымер, все недвижимо. Единственная точка, отделись от степного хуторка, медленно движется средь белых равнин,- это синегайские женщины везут куда-то на санях своего, вырванного у смерти летчика. Мать Софийки и ее соседка тетка Василина, согнувшись, не спеша идут в упряжке, а позади саней Софийка - где подсобит, подтолкнет или просто следит, глаз не сводит, чтобы спеленатый "младенец", пристроенный на сбитых досках, не выпал, если сани вдруг занесет на скользком. Внимание ее не лишне, потому что снег заледенел, местами он как стекло.
На ходу женщины - то одна, то другая - порой наклоняются, не ленясь подбирают еле заметные на снегу беленькие ночные парашютики: разве ж можно, чтобы такое пропадало? Ведь из них, из шелковых этих парашютиков, будут славные кому-нибудь носовички!..
- Как там, Софийка, наш младенец? - зябко щурится, оборачиваясь к девушке, тетка Василина.- Следи, чтоб нос не отморозил... А то еще и виноппы будем...
Он и правда лежит, как младенец, обтыканный, закутанный тщательно, один нос выглядывает из-под башлыка... Точно мумию какую везут, догадайся, что это человек.
Накрыт летчик старым дедовским кожухом, тщательно подоткнутым со всех сторон, а сверху на кожухе, вроде верительной грамоты, пристроена планшетка летчицкая,- это так посоветовал дед Ярош, мудрец хуторской, на случай, если кто встретится, чтобы сразу видно было, кого везут.
Всем хуторком провожали спасенного своего найденыша. Мальчишки, эскортируя сани, с веселым галдежом выбежали в самое поле, где ветер так и бреет, бежали бы и бежали, но тут им ведено было вернуться, ведь неизвестно же, какая этот повоз ожидает дорога, может, придется двигать даже за Днепр, пока найдут своему подбитому соколу надлежащее пристанище... Гордость испытывают женщины за такого пассажира. И Софийка душой расцветает: уберегли! Само спасение летчика сплотило людей, сблизило их остротой опасности, силой круговой поруки.
Повизгивают полозья по тугому снежку, скрипят валенки, которые у обеих женщин сообразно оккупационной моде обшиты резиной автомобильной камеры захожий обувщик из Кривого Рога оставил им на память искусное свое умение.
Время от времени женщины обмениваются шутливыми упреками между собой, посетуют, что эта вот, бороздинная, постоянно заламывает коренную, для увеселения духа вслух станут представлять, как подкинут кому-нибудь своего загипсованного глиной "младенца", а он потом, когда встанет на ноги, очутится в небе, то и забудет о них,- хотя бы записочку при случае бросил или крылом помахал над их Синим Гаем!..
- Это будет, обещаю,- веселеет глазами летчик и снова только дышит иней оседает сединой на башлык.
Софийка в шутках не участвует, хотя мысли ее тоже вокруг этого: вот отвезут, сдадут его, и нальется тоскливостью душа, снова опустишься с неба на землю и забудь, что было, что так неожиданно подарила тебе судьба. Подарила, а теперь забирает, может, и безвозвратно. Так сроднилась с ним за эти несколько недель, когда, израненный, обгоревший, очутился на их руках. Падал на серые осенние кураи, а сейчас снега белеют, бескрайняя разлука белеет, хоть, казалось бы, только радоваться - ведь все самое страшное наконец позади... Уберегли своего сокола! Ничье предательство не выдало его, никто и невзначай или спьяна не прозвонил, гуртом прикрыли хлопца от злого полицейского ока, и вот он, живой, убереженный, лежит на санях, с каждой минутой отдаляясь от Синего Гая, от тебя, прибиваясь теперь уже к кому-то другому... Изредка окинет Софийку взглядом веселой или грустной признательности, а потом снова - глаза в небо, которое расцветает над ним ясное, неизмеримо высокое и уже свободное от фашистских стервятников, уже вольное, вольное!.. Девушка, кажется, знает о Заболотном все. Вот видит она его в родной его Терновщине среди мальчишек-пастушков, которые, бродя за скотом по стерням или улегшись навзничь на меже, иногда заглядывались ввысь в своем первом детском раздумье: "Далеко ли до неба?.." В другой раз промелькнет Заболотпый перед Софийкой взрослым чубатым парнем в городе, где он сперва рабфаковец, а потом студент, задавшийся целью осилить едва ли не все языки мира...
