Евгения Леваковская - Нейтральной полосы нет
— Что толку? Жена-то чокнутая.
— Никита! — укоризненно произнесла Галя, Маринкина мать, Вадимова жена, не ко времени скрипнув дверью за их спинами. Теплое облачко вырвалось на крыльцо, запахло горячими пирогами. Никита шумно потянул носом и взглянул на часы.
— Выбирал бы ты выражения, — продолжала Галя. — Ты не думай, что это шик. Это в тебе еще детская болезнь играет. Вадим, когда в следователи выходил, первое время тоже без жаргона — ни на шаг.
— Никита не следователь, — ревниво поправила Марина. — Никита будет сыщик!
— Ух ты! — Никита похлопал Маринку по плечу. — Все равно, Маринка. Что эти следователи! Им поймай да приведи, тогда они, может быть, чего-нибудь и состряпают. Так или нет?
Смеясь, он повернул голову и заглянул в близкое Маринкино лицо. Но Маринке уже хотелось заступиться и за отца. Она не нашла что сказать, круглые, ясные глазки ее смотрели откровенно жалобно, а губы, со вкусом произнесшие шипящее слово «сыщик», так и остались напряженно раскрытыми, словно она показывала свои беленькие, широкие, как у зайчонка, резцы.
— Нет, как вам нравится? — спокойно подивилась Галя. — Только еще от тебя не хватало слышать хвалу угрозыску.
Галя прикрыла дверь. Вкусные запахи растаяли. Никита обернулся посмотреть, одета ли она. Лужи были еще зрячие, отражали легкие ветви и высокое небо, но воздух к вечеру заметно холодел.
Галя стояла в Никитином ватнике, опершись на косяк. У нее были такие же спокойные, голубые, чуть выпуклые глаза, как у дочери.
Тоже, конечно, русская некрасавица, а вот поди ж ты — отбила Вадима у красивых девчонок. Не суетилась, не обихаживала — это Никита хорошо помнит, — а взяла да и отбила. Есть в ней приветливое, плавное достоинство.
— Хватит вам сумерничать, зябко все-таки, — сказала Галя и ушла в дом.
Последний апрельский вечер не похож был на сумерки. На белую ночь он был похож, и даже странным казалось с земли, что в таком светлом небе всплывают мелкие острые звезды. Потемнели редкие, сохранившиеся с зимы, пожухлые листья винограда, жилистые плети которого до крыши окутали дом. На них уже набухали мощные, невидные сейчас почки. Самые высокие, еще тонкие побеги, не найдя опоры, свешивались вниз и тихо раскачивались на слабом ветерке.
Выплыла луна, яркая и круглая на светло-зеленеющем небе.
Удивительно бывает и косен, и восприимчив к самым относительным понятиям мозг человеческий. После того как высадился луноход, луна уже не казалась далекой, и как-то отдельно от нее воспринималась цифра со многими нулями.
Очень скоро мы будем читать сводки о новых кораблях и полетах, как сейчас читаем сведения о какой-нибудь буровой. Нет, все-таки ум у человека не косный! Наоборот, он даже слишком уж быстро привыкает, перестает удивляться.
— Холодно ему там, бросили его одного, — вдруг сочувственно сказала Марина и вздохнула.
— Кому холодно?
— Луноходу. Он совсем один и так далеко.
Никита крепко-крепко обнял Маринку одной рукой и молча улыбнулся в темноту. Вот так. До луны, оказывается, все-таки далеко.
На этом закончилась их немногословная беседа. Послышался быстро нарастающий звук мотора, сумрак взрезали яркие лучи фар, резче обозначились стволы липок у обочины, неровный провал колеи, легла черная тень от груды ботвы, вываленной на дорогу, и Борко, как всегда резко, затормозил у самой калитки. Кроме неопытных ребят мотоциклистов, только он один с такой, скоростью в любое время года водил машину по дорогам области.
Вездесущий «газик» — все четыре колеса ходовые — это тоже, конечно, не у всякого, но и на дорогах Борко каждую колдобину знал.
— На «Победах» на свадьбы ездить, а для меня автомобиль — средство передвижения, — говорил Борко.
«Газик» свой он сам холил, и ни один шофер-механик ему наврать не мог, потому что моторы он знал на звук и на ощупь. Он вообще знал и любил технику. На фронте командовал артполком.
Потом пешим ходом из своей башни с удобствами явился Вадим, и они с Борко ушли курить под открытую форточку за огромный, до потолка филодендрон, который Никита укрепил на растяжках из цветного провода, забив гвозди прямо в бревна стен.
Филодендрон тоже остался от матери. Никита подливал ему настой на курином помете, но утром в спешке забывал это делать, а потому к ночи в доме иногда сильно попахивало.
Сегодня, придя стряпать, Галя первым долгом потянула носом. Да и Вадим подозрительно покосился на кадку.
Вадим с Борко стояли и курили под форточкой, хотя ни по каким законам физики дым в форточку уйти не мог, а, придавленный тяжелой струей холодного воздуха, растекался понизу. Росту они были одинакового, хотя Борко казался поплотнее, потому что был в кителе, в погонах, а Вадим — в гражданском. Что ни говори, военная форма человеку вид придает. В ней и старик и юнец мозгляк — все имеют вид. Не дураками придумано.
— Ну что у тебя? — спросил Борко, оглядывая Вадима. Борко его любил, а встречались они редко. Вадим — старший следователь управления, Борко — начальник областной школы УВД.
Вадим затянулся последний раз, притушил окурок в кадке филодендрона. Вынул из кармана завернутый в марлю серебряный рубль, бережно освободил его, подкинул — поймал, опять подкинул — поймал.
— Что это ты его в таком почете содержишь? — спросил Борко, следя за короткими взлетами монеты.
— Да больно хорош.
— Ну-ка, дай!
Борко повертел, посмотрел, потом взял рубль большим и указательным пальцами. У него только руки, вернее сказать — только пальцы напряглись, но лицо побагровело.
— Иван Федотыч, хватит!
— Что хватит? Инфаркт, боишься, хватит? Черта с два!
Борко с облегчением перевел дух, его таки маленько взяла одышка. Он еще полюбовался на рубль и вернул его Вадиму. Мало, чуть заметно, но рублик погнулся.
— Здоров ты, Иван Федотыч, — искренне позавидовал Вадим. — Я пробовал. По нулю.
— Это вам не ваше самбо. Тут без обмана. — Одышка отпустила Борко, и он был очень горд.
— Хорош. Совсем как настоящий. Даже лучше, — снова бережно укутывая рубль в марлю и пряча его во внутренний карман, сказал Вадим.
Борко осмотрел подушечки своих пальцев, потер их платком. Нет, чистые.
— Сначала было. Перекладывали свинца. Пачкались рублики. Потом, видно, спохватились, улучшили технологию, — сказал Вадим.
— И много развелось рубликов?
— Да, порядком.
— И давно?
— Да не так давно, — сказал Вадим не то чтобы неуверенно, но с оттенком досады в голосе.
Борко понял. По календарю дней прошло, может быть, и немного, но у милиции особый счет на дни. Пока не раскрыто преступление, каждый день давит.
Борко не стал далее расспрашивать. Он давно сознался себе в том, что хоть и в его времена работа оперативника и следователя была непростым делом, сейчас она настолько усложнилась, что зачастую он, старый чекист, не может должным образом быстро сориентироваться и дать дельный совет.
Однажды он сам себя подставил под смех, и было конфузно заметить тщательно скрываемую озорную веселость в глазах Никиты. У Вадима-то комар носу не подточит, выдержки не занимать.
НТО — целый научно-технический отдел теперь на них в управлении работает. Получилось же недавно с деревяшками со дна озера Светлояра. Выудили деревяшки, ученые спорят, страсти кипят — побывали деревяшки в руках человека или не побывали. А какой-то лейтенант милиции — за девицей из «Литературки» ухлестывал — предложил: «Давайте мы посмотрим, побывали они или не побывали».
В НТО и определили — побывали. Стало быть, можно думать: был град Китеж.
Борко тогда решил, что уж коли ученым людям НТО помог, то ему смолчать не постыдно. Советы Вадиму давать перестал, ждал, пока тот сам спросит.
— Ясно, — сказал он, когда незаконнорожденный рублик укрылся в кармане. — Что еще в отделе есть?
— Мошенник есть грандиозный, — сообщил Вадим, оглядываясь на дверь, за которой слышался голос Ирины Сергеевны, тетки Иры, как звали ее все в семье Лобачевых. — Воровка Машка есть. Дура кромешная, больше двух лет на свободе не держится, опять попадается, опять возись. Еще одно дело, но тут, похоже, все просто. Старика избили, ограбили и документы на месте происшествия забыли.
— Обнаглели, — поразился Борко. — Обнаглели напрочь. Документы оставляют и подобрать не пытаются. Или уж очень пьяные были?
— Можно думать, что и не сильно пьяные, — помедлив, ответил Вадим. Тень прошла по его лицу — он вспомнил избитого старика.
Старик шел к своему однополчанину писать какие-то воспоминания для газеты. Кажется, о форсировании Днепра в сорок третьем году. Может, это уже воображение, но что-то в его лице напомнило Вадиму отца, хотя отца он таким старым, а тем более избитым, в кровоподтеках и ссадинах, никогда не видел. Били старика двое молодых.
