Сергей Антонов - Овраги
А теперь все вместе! Ать-два: «Ди дри ля-ля, ди дри ля-ля, ди дри ля-ля, ля-ля!» Замечательно!
Веселый грач был женихом,
Невестой цапля с хохолком.
Мужчины, не отставайте от дам: «Ди дри ля-ля, ди дри ля-ля, ди дри ля-ля, ля-ля!» Шармант!
А утка свахою была,
У молодой чулок сняла…
— Обождите, товарищи, — Роман Гаврилович постучал по графину. — Тут собрались работники транспорта, службы пути, подвижного состава и обслуживающий персонал. А завели какую-то беспартийную похабель.
— Возмутительно! — вскочила Магдалина Аркадьевна. — Где мы, в конце концов, на празднике или на профсоюзном собрании?
— Не бузи! У меня конкретное предложение. Приветствовать наступающий год трудовой песней «Наш паровоз, вперед лети…». Возражений нет?
— Нет! — сказал товарищ Кукин.
— Поехали!
Начали более или менее стройно, а дальше потянули кто в лес, кто по дрова. Хор постепенно начал сникать, и вдруг обнаружилось, что у Клаши чудесный, вольный, степной голос. Она допела до конца, и, когда стали хлопать, было понятно, что хлопают не кому-нибудь, а Клаше.
Она поклонилась славянским поклоном и села, довольная и собой и тем, что Роман Гаврилович видит, как ее уважают.
Транзитный инспектор поднял за Клашу тост и попросил ее исполнить лично для него «Что ты жадно глядишь на дорогу».
Клаша пробовала отговориться, но инспектор кричал, что такой голос грех зарывать в земле, что он знает толк в голосах, что певец народного горя Некрасов как в воду глядел, сочиняя эту песню, поскольку лучше товарища Клаши никто ее исполнить не сможет.
Пришлось петь, сперва один раз, потом второй — на «бис».
Воспламененный пением, шумом и выпивкой транзитный инспектор выразил желание исполнить «Очаровательные глазки», если Клаша поддержит его вторым голосом. Товарищ Кукин свистнул в милицейский свисток. И, когда наступила тишина, инженер внезапно протрезвел, уставился в пустое пространство, разинул широкий, как портсигар, рот, и над праздничным столом полился такой медовый тенор, что Клаше показалось, будто запел не инспектор с отмороженными ушами, а переодетый в инспектора народный артист республики. Она хотела было смолчать, но, боясь, что Роман Гаврилович станет насмехаться над ее трусостью, принялась тихонько подлаживаться и вторить:
Очаровательные глазки.
Очаровали вы меня…
Оба голоса то кокетливо расходились в стороны, то обнимались в единый прозрачный ручеек. Посторонние кухонные голоса пытались пристроиться, но товарищ Кукин, грозя волосатым пальцем, пресекал незаконные попытки.
— Мне ненавидеть тебя надо, — разевал рот-портсигар инспектор.
— А я, безумная, люблю… — нежно подхватывала Клаша.
Она точно угадывала повадку партнера и так неожиданно украшала второй изгибы его тенора, что даже самые немузыкальные товарищи изумленно переглядывались.
Здесь придется сделать небольшое пояснение. В ту минуту, когда гардеробщик закладывал дверь столовой на засов, а гости нетерпеливо топтались возле стульев, выявился сильный недобор мужского пола. — Барышни внесли предложение рассаживаться вперемежку. В результате между каждым кавалером оказалось три, а то и четыре дамы. Роман Гаврилович сидел в центре, возле медведя, а Клаша — в отдалении, в боковом крыле, через три места от транзитного инспектора. А к концу песни инспектор оказался рядом с Клашей и обнимал спинку ее стула. У нее и так-то выходило хорошо, а когда подсел инспектор, стало выходить еще лучше. Она пела, радуясь, что Роман Гаврилович глядит сейчас на нее и гордится ею.
Песня кончилась. Любимица публики скосила глаза в сторону и увидела: стул Романа Гавриловича пуст. Она подошла к надменной своей напарнице и тихонько спросила, куда подевался Роман Гаврилович. В шуме аплодисментов и криков «Браво!» Магдалина Аркадьевна не расслышала вопроса.
Тогда Клаша крикнула тревожно:
— Куда мой пошел, не видала?
Магдалина Аркадьевна вскинула голову, как артистка Ермолова на картине Серова, и ответила громко:
— Если не ошибаюсь, ваш супруг отбыл на английский манер. Не простившись.
Клаша бросилась в раздевалку. Парадная дверь была распахнута настежь. Плюшевая шубейка валялась на полу.
Торопливо застегивая пуговицы, Клаша услышала доносившийся из зала голос:
Всю ночь мечтала курица
О том, как грач амурится.
При отсутствии Романа Гавриловича власть захва тил Стефан Иванович.
ГЛАВА 2
ЧЕРТИЩЕ НА ПЕПЕЛИЩЕ
Сын Платоновых Митя проснулся глубокой ночью. В комнате горели обе лампочки: и висячая, и настольная.
Папа сидел посреди комнаты, обсыпанный разноцветными бумажками, и обзывал маму лахудрой, стервой и так далее. Мама лежала на кровати, отвернувшись к стене.
Митя притаился. Лет шесть назад уже было такое. Митю измотала болезнь. Когда мама привела ворожею, он понял, что умирает. В ту ночь особенно противно пахло дымом, микстурами и горячей железной окалиной. Умирать было ни чуточки не страшно. Страшно было, что комната медленно крутится, а дым превращается в дрова. Дрова укладываются в поленницы, поленницы поднимаются выше, выше, до самого потолка. Становится тесно, душно. А комната вращается, и вместе с комнатой вращаются и поленница, и ворожея, и просторная родительская кровать, на которой лежит Митя. Его мутит от дыма и от этого осторожного, неподвижного вращения. Он с трудом открывает глаза. Все замирает — и потолок, и стул с микстурами. Склонившись над изголовьем, быстро-быстро шепчет что-то ворожея. Она держит совок, в совке дымят и потрескивают угли.
И вдруг сквозь угарную вонь пробивается солнечно-яркий яблочный запах. Возникает шум, крик, брань. Ворожея исчезает.
Это отец вернулся из командировки.
— Яблочка… — с трудом произносит Митя.
Отец развязывает мешок. Мама кидается к нему.
— Роман, опомнись!.. У него брюшняк! Что ты делаешь.
— Пусти, — отодвигает ее отец. — Открой форточку!
— Да ты что! Яблоко немытое! Дитя кончается, а ты яблоко…
— Сказано — открой форточку. Пусти, тебе говорят. Надо было головой думать, а не колдунов нанимать!.. Пусти, шалава… Вот до чего довела. Не ребенок — скелет. Держи, Митька, радуйся… На том свете не дадут…
В поле зрения Мити возникло большое матовое яблоко с румяной щечкой. Он схватил его обеими костлявыми руками и впился в мокрую мякоть. Жевать у него не было сил, и он стал сосать, как новорожденный.
— Не уберегла ребенка! — ругался отец.
Он сел на мешок с яблоками и стал обзывать ее всяко.
С той ночи здоровье Мити резко пошло на поправку. И с той же ночи у него появилось два отца: один — добрый, нежный, пахнущий яблоками, и другой — лютый, грубый, жестокий. Он любил их обоих, и все-таки вот уже шесть лет с лишком, услышав шаги отца в коридоре, настораживался: какой сегодня войдет — злой или добрый. Но таким злющим, как в эту новогоднюю ночь, отца он не видел никогда.
— Мама, — хныкнул он. — У меня в животе колет.
Способ был проверенный. Больше всего на свете Клаша боялась аппендицита. На этот раз она не отозвалась. А папа потушил свет и продолжал ругаться, пока в стенку не постучали соседи.
Через несколько дней, прислушиваясь к разговорам в коммунальной кухне, Митя понял, что папа приревновал маму к какому-то командировочному. Эта новость удивила его. Еще больше удивило, что соседи осуждали не папу, а маму. Говорили, что глупо таскать мужей на служебные вечеринки, что не надо было наряжаться в плюшевую шубейку и не надо было выходить замуж за рыжего. Всем известно: рыжий, красный — человек опасный.
Прошел январь. Приближался день Красной Армии. Инспектор службы пути Воробьев давно истратил командировочные и укатил на линию в другом направлении, уши у него зажили, Клашу он прочно забыл, а Роман Гаврилович все злился.
Беда свалилась на Платоновых как-то не ко времени. Шел первый год самой первой пятилетки. Задремавшая было нэповская Россия рванулась вперед и превратилась в сплошную стройку. Молодые и пожилые энтузиасты месили ногами бетон, забивали деревянными бабами сваи, добровольно подписывались на заем, закладывали фабрики зерна и мяса — совхозы, клеймили переверзевщину и чуковщину, громили китайских милитаристов, наперегонки гоняли по хлопучим доскам тяжелые тачки, добиваясь общего подъема, воздвигали Магнитогорск и Днепрогэс и читали роман художника пера Гладкова «Цемент».
Все это происходило в обстановке ожесточенного сопротивления врагов — и явных и скрытых.
Весной стали поговаривать о распрях между Сталиным и Бухариным. Говорили, будто член Политбюро Бухарин направил (кому — неизвестно) заявление, в котором ставил под сомнение теоретические установки Генерального секретаря, считая, что в них «что-то гнило», что проводимая Генеральным секретарем генеральная линия, особенно в аграрном вопросе, гибельна. Сталин защищал необходимость временной «дани», взимаемой с крестьян путем заведомо повышенной цены на промтовары и заведомо низких закупочных цен на сельскохозяйственные продукты, а Бухарин возражал против таких «сверхналогов»; Сталин одобрял чрезвычайные меры при заготовке хлеба, а Бухарин называл их «военно-феодальной эксплоатацией крестьян» и объявлял троцкистским уклоном. Сталин был против приема кулаков в колхозы, а Бухарин считал, что кулаки, оставаясь чужеродным телом, в конце концов врастут в социализм, и так далее…
