Нина Буденная - Старые истории
Я им говорю:
— Что я могу поделать? Хестанову сто раз говорил, а толку нет. Да вот он и собственной персоной жалует, спросите его сами. Только предупреждаю самым серьезным образом: ни в коем случае не говорите по одному, только все разом, в один голос.
Старшего унтер-офицера Хестанова прислали нам вместо вахмистра Бондаренко, который чем-то заболел не на шутку и уехал из полка. Этот тип был не чета Бондаренко: мелкий подлец, человек тупой и жестокий. Первое время он пытался было сойтись со мной — все-таки какой-никакой, а мы с ним — младший командный состав. Но быстро понял, что люди мы с ним разные. У меня с моими солдатами были прекрасные отношения. Я был поопытнее их, помогал чем мог, идиотской муштрой не занимался, не издевался, а это некоторые унтера себе позволяли: ведь очень легко издеваться над человеком, который по положению своему не имеет права тебя осадить, поставить на место, а вынужден подчиняться. И солдаты меня любили.
Чем уж я перешел дорогу Хестанову, не знаю, но только он меня возненавидел. Придирался по поводу и без повода. У меня такое впечатление было, будто он за мной следит все время. Я кожей ощущал на себе взгляд его маленьких востреньких глазок. Я человек горячий, но, как это ни трудно было, сдерживался — именно в силу того, что он был моим командиром.
…Хестанов вышел из распластанного, низкорослого здания казармы и двинулся в нашу сторону. Когда он приблизился, я, как положено, скомандовал:
— Встать! Смирно!
Он драгун оглядел, говорит:
— Вольно. Садитесь.
Все по форме. Драгуны мои сели и в один голос гаркнули:
— Что же это получается, господин вахмистр? Когда нас будут кормить? Так и подохнуть недолго.
И хотя это у них не очень дружно получилось, зато не поймешь, кто что сказал, кто первый, кто последний. Однако Хестанов, не будь дурак, сразу развернулся ко мне:
— Твоя работа, это ты научил их бунтовать?
— Странные у вас понятия о бунте, — отвечаю. — Кто бунтует-то? Людей не кормят больше месяца, а службу с них требуют. Голодная лошадь работать откажется и ноги протянет, а они в первый раз голос поднимают и требуют только того, что им положено по закону. Они в своем праве.
Тут наш исполняющий обязанности вахмистра просто позеленел от злобы, словами стал захлебываться и давиться:
— Встать, смирно, ты арестован! Это тебе не армавирский погром, ты у нас давно на подозрении, мерзавец! — и бац мне кулаком в лицо.
При чем тут армавирский погром, я так и не понял, почему я, георгиевский кавалер, давно на подозрении — тоже было не совсем ясно. А вот то, что мне по физиономии заехали, было абсолютно понятно, и я немедленно перешел к действию: по стойке «смирно» не встал, а развернулся половчее и залепил этому типу в зубы.
— Получай, — говорю, — подлец!
Тот упал и лежит. Глазки в поднебесье закатил и рот распахнул. Мои ребята обмерли. Стоят, с места не сдвинутся. Хестанов полежал, полежал, поднимается. Очухался, значит. За голову взялся и ушел.
— Ну, говорю, — ребята, плохо мое дело. Жаловаться пошел.
— А что с тобой могут сделать? — спрашивают.
— Что-что, полевому суду предадут, а сейчас война, там особенно размышлять не станут. Расстреляют как пить дать.
Занервничал я, конечное дело. Кому охота из-за такого мерзавца с жизнью распроститься? И досадую, что сдержаться не сумел, но и доволен все же, что хорошо его по зубам угостил. Однако глазами моргать некогда.
— Братцы, — говорю, — надо что-то придумать. Неохота за грош пропадать.
Сидим, думаем. Тут один встрепенулся:
— Есть одна мыслишка. Если ее на излом брать, может, и не очень убедительная, но, если все упремся, глядишь, и сойдет. Давайте скажем, ударил Хестанова Испанец. И все мы видели это собственными глазами.
Ну что же, идея хоть и не блестящая, да зато единственная. Всем мужикам по душе пришлась.
Тогда мы воссоздали и подрепетировали такую ситуацию: значит, занимаемся мы стрелковым делом, видим — идет Хестанов. Подходит он к коновязи. А мы его деликатно упреждаем: дескать, поаккуратней, господин вахмистр, этот жеребец у нас строгий. Тот без внимания, ну а Испанец его копытом и огрел!
Сказано — сделано. Версию, как говорится, отработали, но я на всякий случай повторяю солдатам:
— Братцы, если хоть один человек меня выдаст — конец мне.
Все-таки страшновато. Тут Ваня Техин предлагает:
— Давайте поклянемся, что не выдадим Буденного ни при каких обстоятельствах.
Поклялись мои драгуны самым торжественным образом и даже поцеловали клинок шашки. И стали гадать, какие могут быть варианты моего наказания. Честно говоря, гадать-то особо не приходилось: как подсказывал наш прошлый опыт, вариантов было два. Если командир эскадрона вызовет меня и изобьет, то под суд отдавать не будет, а если бить не станет, значит, определенно отдаст под суд.
— Ладно, братцы, разойдись, перекурим это дело, — распорядился я. Не успели присесть, видим — идет забинтованный Хестанов, а с ним старший унтер-офицер Гавреш.
— Постройте взвод, — прорычал Хестанов.
— Взвод, в две шеренги становись! — скомандовал я по возможности бодрее.
Правофланговым в первой шеренге стоял дневальный по конюшне Пискунов.
И начался допрос с пристрастием.
— Ты видел, как меня ударил Буденный? — прохрипел ему Хестанов.
— Никак нет, не видел, — ответил тот. — Я видел, как вас ударил конь Испанец и вы упали. А потом схватились и убежали.
— Врешь, мерзавец! — взвыл вахмистр. Отдышавшись, обратился с тем же вопросом к солдату Кузьменко, который стоял во второй шеренге в затылок Пискунову.
Вот за кого я особенно беспокоился! Был он не очень развит, ко всему относился равнодушно и безразлично. Не было у меня уверенности, что не выдаст он меня. Однако не тут-то было. Когда до него дошла очередь, он хладнокровно заявил:
— Никак нет, господин вахмистр, я видел, как вас ударил конь Испанец, вы упали, а потом куда делись — не знаю.
К слову сказать, приехал ко мне год назад этот Кузьменко, мы с ним, почитай, лет пятьдесят, почти что с того самого случая, и не виделись. Как водится, ударились в воспоминания. Я честно рассказал ему о своих тогдашних опасениях и даже забеспокоился, не обидел ли его своими не очень лестными эпитетами, а он мне говорит:
— Правильно, Семен Михайлович, неразвитый я тогда был. Был бы развитый, что бы мне в 1921 году не податься к вам служить? Сейчас бы генералом был.
«Тю! — думаю, ишь ты у меня какой молодец, в сообразительности тебе не откажешь! Расчудесно рассчитал: в двадцать первом гражданская как раз закончилась, самое время было ко мне подаваться».
…Не поверили нам тогда. Все было за то, что для общего назидания поставят меня к стенке.
Через два дня вызывает меня к себе на квартиру Крым-Шамхалов-Соколов. Я явился, прошу денщика:
— Доложи обо мне. А тот отвечает:
— Погодь! Ротмистр сейчас банкует.
Дверь в комнату была приоткрыта. В просвет виднелась часть стола, за которым сидели офицеры, а на зеленой скатерти среди полных и початых бутылок лежали деньги.
— Вы слышали, господа, про этого негодяя? — услышал я голос Крым-Шамхалова.
— Про какого еще? — откликнулся кто-то.
— Да про Буденного. Он избил вахмистра Хестанова. Сейчас должен явиться сюда, я его вызвал.
— И что ж ты — думаешь отдать под суд?
— Разумеется.
— А не круто ли? — вмешался в разговор еще кто-то. — Я знаю его, это отличный служака, георгиевский кавалер. Не гуманней ли ограничиться дисциплинарным взысканием?
Банк был дометан, меня вызвали.
— Ну что ж, Буденный, расскажи, как ты избил Хестанова, — приказал командир эскадрона.
Я, ясное дело, за свое: так, мол, и так, пришел он в эскадрон… не поостерегся… конь ударил… не удержался, упал… все видели… В общем, сказка про белого бычка.
Ротмистра аж перекосило от ярости, думал, на меня с кулаками кинется. Но тот пустил меня по матушке и заорал, указав на дверь:
— Пошел вон, сукин сын!
Через пару дней — я был дежурным унтер-офицером по полку — встретил я ехавшего в штаб командира бригады генерала Копачева. Он знал меня по Западному фронту. Генерал остановил экипаж и подозвал меня:
— Что ты там сделал, голубчик, что тебя предают полевому суду?
— Оклеветали, ваше превосходительство!
Генерал покачал головой:
— О господи, господи! Храбрый солдат, а, видно, сделал неладное. Что же теперь будет, что будет?
— Воля ваша, ваше превосходительство.
— Раз отдают, — вздохнул генерал, — надо идти. На все воля божья.
И поехал дальше. Очень он был религиозный человек, наш генерал Копачев.
Полевой суд в военное время — это наверняка смертная казнь. Здесь только один неясный момент: повесят или расстреляют?
