Виктор Ревунов - Холмы России
— Что-то не тянет, — с неохотой ответил Кирьян.
Никанор поужинал. Облизал ложку. Теперь и закурить можно, да и на покой: устал за день. Поднялся из-за стола.
— Спасибо за хлеб-соль. Царская была уха, мать.
Присел на чурбак к таганку.
«Кому что, мать честная! Наполеону для настроения Россия нужна была, весь свет, а кому и так вот: покурить, посидеть — красота, милое дело», — подумал Никанор и не спеша развернул поистершийся кисет с самосадом.
Сучком поворошил угли. Жар обнажился из-под пепла, скользнул легкий голубой пламень. А вокруг мгла парным молоком и сеном пахнет. Радужились огни изб, да кое-где зарнели костры, на которых варили грибы.
Звенели у колодца ведра. Разносились голоса, смех, и эти близкие звуки откликались далеко за рекой. Сумрачно багровела там межинка заката, как бы отрешенная от мира, одиноко меркла в прощальном своем угасании.
— Поздно не загуливайся, — сказал Никанор сыну. — Чуть свет косить пойдем.
Кирьян допивал молоко из кружки.
Никанор, потирая поясницу, пошел через двор в избу.
Изба большая, пятистенная, проконопаченная мхом.
На передней половине — печь, выбелена, наведен синькой узор. На окнах батистовые занавески свежее снега. А в углу над столом, накрытым скатертью с кистями, поблескивает материнская икона.
В горнице Никанор прилег на сундук. Тут засыпал, а потом ложился у окна на диван. Так уж привык.
Сундук сколочен из досок и жести, оклеен внутри бумагой с нарисованной ярко сказкой о жар-птице. Замок в два кулака хранит клад семейный в сундуке: холсты, рубахи расшитые, платки и полушалки в изморози нафталина; отцовские кресты-награды времен первой мировой войны на самом дне в железной коробке из-под чая, там и серебро в серпастых полтинниках.
Никанор слышал, как за занавеской переодевалась Катя. Вышла, быстро повернулась к зеркалу на комоде, отбросила за спину косу.
«Уж колосится девка», — подумал Никанор.
Кирьян начищал сапоги на крыльце, то щеткой тронет, то суконкой. Блеск так и разжигался на голенищах.
Заиграла гармонь. Звуки, как из родника, чисты, прозрачны.
— Скорей, Киря, а то уйдут, — торопит Катя брата.
Не хочется ему сегодня идти гулять в другую деревню.
Знобко что-то на сердце.
«Иди одна», — решил сказать. Глянул на сестру. Кофта ее на груди, как на колышках, натянута. Юбка широка, обвисает на тонких еще бедрах. Бледно светится от звезд лицо, а в глазах — в самых зрачках — блестит радость… Вот счастливая!
— Пошли, — сказал Кирьян.
Тихонько вошла в избу Гордеевна. Подтянула гирьки на ходиках. Спать уже давно пора. Помолилась перед иконой. За печью — лежанка с сенным матрасом. Сухим листом пахнет от березовых веников. Вянут в печурках пучки трав. Всякая трава на всякую боль назначена, и только на боль души нет травы: не найти ни в дремучем лесу, ни в чистом поле.
— Из Катюшки будет толк. А вот что из малого выйдет, не знаю, — сказал Никанор. — Как-то приладится? — и задумался: жизнь, что коловерть, кого затянет на дно, в самую тину, а кого на быстрину вынесет — плыви по раздолью.
«А тверже на своем бережку: укрепился, трубу выставил и живи».
— Жену бы ему путевую. Громкую очень не надо, а то будешь от ее единоличной власти где-нибудь в конопле дрожать. Даст бог, посчастливит… Не знаешь, кого провожает-то? — полюбопытствовал Никанор.
— Провожает кого-нибудь.
— А Катюшка что говорит?
— А она говорит: «Не шпиенка я какая-нибудь за ним подглядывать».
За печью, как в зной, мутит дурманом желтой ромашки… Зной и прозрачный звон в лугах. Под этот почудившийся звон Гордеевна и уснула.
Никанор перелег на диван к окну.
Стрекочет сверчок где-то в щели, то затихнет вдруг, будто прислушивается к спящему дому, как что-то, крадучись, потрескивает в недрах его.
Грустно тускнеет окно Фени.
Не спится.
На крыльцо вышла.
Звездный ковш мерцает за гумнами.
Залита туманом река, похожа на заметеленную дорогу, вьется среди темных кустов, и словно это кони вздыбились над глубинами.
«Уйду я отсюда. Брошу все, — думает Феня. Тяжко вздохнула о своем корова в хлеву. — Вот и скотина не спит, такой наш двор непутевый».
За крыльцом прошуршала трава… Кто-то к избе идет…
Нет, вернулся, по задворью пошел… Кто бы это? Недобрый кто ходит или дорогу кто потерял?.. Вот из-за плетня к крыльцу вышел. Остановился.
Феня отошла в тень… Кирька! Напугал-то как!
Стоит она у стены под косой тенью навеса. А лицо от накинутого на плечи платка или от красоты ее такое яркое в этой мгле.
Настороженно дышит. Кирьян и шагнуть боится: не спугнуть бы. Не зря шел, чувствовал — увидит ее. Отстал от ребят за кладями. Тоска какая-то позвала к этой избе.
— Да не бойся ты, — сказал Кирьян.
Феня усмехнулась.
— Ишь, как кобылку в поле уговариваешь.
— Не угодишь, ведь какая.
— Угомонись. Не на собрании прения тут среди ночи разводить. Спать пора.
Закрылась заскрипевшая дверь.
Кинулся Кирьян. Нажал на щеколду: закрыто.
Лампа погасла в избе. Засияли в стекле окошек мокрые звезды.
Из сенцев Феня забралась по лестнице на чердак.
В углу свежее сено свалено. Тут постель ее.
Прислушалась. Ушел Кирьян.
«Чего привязался?» — подумала она. Быстро разделась и под одеяло, холодное еще, не сразу и согрелась.
Закинула за голову руки. Из пустоты скользнул холодок к теплу подмышек.
Вот тут, рядом, Митя, бывало, лежал. Всегда вином от него пахло. Дышал ей в лицо и все смотрел, смотрел в глаза, словно чего-то разгадать хотел. Отвернулась как-то.
— Прячешься?
— Что я прячусь?
— Душу прячешь, — и обезумел, мял ее, что больно и горько было потом.
Тихо пискнуло в ласточкиных гнездах. Светает уже, а она все не спит, и вдруг пригладилась щекой к подушке, так уютно стало.
На рассвете, когда было еще мглисто, а в соседнем лесу грозно откликалось эхо петушиных криков, Никанор застучал в дверь чулана, где спал сын.
— Кирька, вставай.
Не хочется вставать; сладко спится перед розовой зорькой. Мгла в чулане поблекла, была молочно-серой над застрехами, от которых сочился свет.
Потянуло запахом махорочного дымка: ждет отец.
На дворе еще свежее, зябко от росы. Избы кажутся большими и темными, преломлены в тумане, стоят как будто на горе.
Кирьян снял косу с плетня и вышел на дорогу.
— До солнца пройти три покоса — ходить будешь не босо, — подбодрил Никанор сына, который едва шел; так хотелось спать.
Шли они по краю дороги. Косы хищно покачивались над ними.
— Я, бывало, и не так гулял, а не разлеживался, — слышал Кирьян сквозь дремоту голос отца. — Будь там хоть праздники самые распрестольные, а чуть свет — на ногах. Люди охают да ахают, рассол сосут, голову поправляют, а я уж в работе-жму до аппетита. Поел, заиграла кровь — ты и человек.
Кирьян шел с закрытыми глазами, опустив голову, дорогу угадывал по шагам отца и по его голосу. Короткие, странные сны вдруг вспыхивали. Все вдруг остановится — сладко и легко в голове.
«Киря, перевези», — голос Фени.
Вздрагивал Кирьян, крепче сжимал сползавшую косу.
Впереди отец все так же быстро переступает покривившимися ногами, спешит.
Свернули в лес. Набухшая росою хвоя на вершинах уже засинелась от света.
Под елкой в черничнике что-то забилось и загремело…
Тетерев!
— Эх, ружья нет! — вскрикнул Кирьян с сильно вдруг забившимся сердцем, вслушиваясь в удалявшийся шум тяжелых крыльев.
Луг, где предстояло косить, в холодно-свинцовом ненастье росы. Вокруг орешники и дубы с пучьями листьев на искорявленных стволах. Лютой была зима, промерзли дубы, и только корни отогрелись, гнали сок к редким листьям, в которых зеленела и трепетала, надежда на жизнь.
Никапор сел на пенек. Скрутил цигарку. Крепко под пальцами заскрипела бумага.
— Ежели это сегодня скосим, молодцы будем. А завтра — на Ужерпить. Вот где трава! Там возьмем — зима не страшна. Лишек какой и продать можно. Леснику это подмога, — говорил Никанор, довольный, что есть с кем поговорить.
Кирьян завалился на валежник, влажный и теплый от прели.
«Киря, перевези».
— Денек бы нынче удался с солнцем да ветерком на просушку, — продолжал Никанор и, увидев, что Кирьян спит, поднялся, решительно бросил цигарку. — Со вчерашних, что ли, грибов развезло?
Кирьян встал, потер раскрасневшуюся щеку.
— Может, какой и попался отравленный.
— Отрава нам это известная.
— Спать охота. Вот и все.
— А как же на войне, бывало? Дым в глазах — до того спать хочется, а ходишь, и бегаешь, и зубами шинеля на враге рвешь, как сойдешься.
Сгорбясь под нависшими ветвями орешников, с которых капало на рубахи, они прошли на край луга. Трава здесь была по пояс.
