Рустам Валеев - Браво, молодой человек!
— Виталик, — сказал он и сильно смутился. — А вообще… зовите меня просто Виталий. А вас?
Она сказала, что ее зовут Стелла.
— Выпьете еще? Это «Варна», легкое вино. (Поговорим за жизнь, ха-ха!) В несуразностях жизни виноваты правительства, премьеры и президенты, и мы, рядовые дипломаты, тоже виноваты маленько.
— Да, легкое вино. Вы по каким странам, простите, специализировались?
— По латиноамериканским. Вообще… разрешите, я налью?
— Нет, благодарю вас.
— А я, простите, выпью. Конфеты нравятся?
— Да, очень. Что вообще-то?
— Ах, да! Вообще-то, у нас, кажется, специализация на последних курсах. Я только начинаю, так сказать, приобщаться…
— Очень интересно. — Она рассмеялась.
— Что именно? Что? «Я кажусь дурачком?»
— Интересно с вами. Интересно… (Интересно! Даже можно вообразить ненадолго, что и дипломат, и что разговор вполне серьезный). Парагвай, Уругвай, Рио-де-Жанейро, Гавана! Прежде, когда люди были наивны, говорили: все для вас. Все для вас! Слава богу, папа не внушал мне, что все нам дано. Трудно было бы жить, если бы я в это верила. Дано очень мало, взять можно очень много.
Люди — сволочь на сволочи. Наипервейшая — старушенция с гнилыми подвязками! «Нам открыты все пути… всюду счастье найдешь». Как поздно приходишь к истине. И эту истину выдает тебе деваха: дано мало, взять можно очень много!
Он посмотрел на нее прямо, уверенно, жадно. Все чепуха, все чепуха — далекие, на десять лет вперед, планы! Пусть останутся мечтой Парагвай, Уругвай, пусть! Зато сегодня ему верят, зато сегодня перед ним сама мечта, пусть на один вечер — все чепуха! Хорошо мы сегодня живем! Что будет завтра? Я не бог и даже не звездочет, откуда мне знать?
— Ой, уже поздно! — воскликнула она. — Проводите меня! — кокетливо велела она.
— С удовольствием, — произнес он.
Циля Овсеевна собиралась закрывать буфет.
— Всего хорошего, Циля Овсеевна, — жизнерадостно пожелал Вита.
Они вышли из сада. Вечер темнел, зажигались фонари.
— Можете взять меня под руку. Я лишена предрассудков. — И Вита, помедлив, просунул ей под руку горячую свою ладонь. (Ох, забавненький старикашка!)
Он довел ее до калитки и протянул руку, чтобы взять ее плечи, сжать и не выпускать…
— Завтра, — рассмеялась она, — завтра. Или послезавтра.
— Нет, нет! — Голова у него кружилась. — Завтра? А ты придешь? Придешь?
Ах, если бы еще и завтрашний день и послезавтрашний, и знакомство, и жизнь! Ведь все возможно!..
Она, ловко вывернувшись, убежала в калитку. Он не уходил. В одном из окон загорелся свет. Он раза два подпрыгнул, чтобы заглянуть, увидеть, что там, за голубыми шторами, но не увидел ничего…
На углу он столкнулся с каким-то пареньком. У того глаза блестели, как у ненормального. Вита пошел быстрее. Кажется, это был футболист, и, кажется, в руке он держал что-то тяжелое, наверно, бутсу.
Шел Вита очень резво. Отшагав с квартал и оглянувшись, он сказал: «Но-но!»
«Я кажусь дурачком».
Глава двенадцатая
Жанна со своей бригадой уезжала в плодопитомнический совхоз. Рустем в тот день получил отгул и тоже поехал, он давно уж собирался поехать с ней, да все не получалось.
В три часа пополудни они были на вокзале. Солнце пекло без жалости, они зашли в привокзальный садик, топтались на клочках теней, брошенных чахлыми карагачами. «Музыканты» — мальчишки и девчонки — вели себя смирно, серьезно, домры и аккордеоны их покоились на широкой скамейке, мальчики и девочки никуда не убегали, и только один темноглазый, темноволосый мальчуган все бегал за мороженным и угощал Люсю, длинноногую беленькую девочку, с капризным безразличием принимавшую пломбир за пломбиром.
Когда объявили посадку, они чинно, гуськом, груженные аккордеонами и домрами, проследовали в вагон. Жанна усадила их в одном купе, кивнула Рустему, и они вышли в соседнее. Оба окна в купе были отворены, и сквозил легкий и мягкий, пахнущий пылью, сухой листвой ветерок. Потом, когда поезд тронулся, он разгулялся, размахался — был он теперь прохладен, жестковат.
— Мы еще ни разу не ездили в поездах, — сказал Рустем.
— Даже в пригородных.
— Встань сюда, здесь ветер. — Он взял ее за плечи широким мягким объятьем.
— А ты знаешь, ко мне приходил Ильдар с той девчонкой… помнишь, на футболе? И мы поговорили и даже чуть-чуть не очутились в ресторане.
Он удивился.
— Ты не очень-то с ним, — сказал он.
— Он добрый мальчишка… Я буду петь у вас. Как Тамара Ханум.
— Какая еще Тамара Ханум?
— Ты не слышал о Тамаре Ханум? Она пела для строителей Ферганского канала.
— У тебя очень много работы, — сказал он.
— А у тебя?
— У меня тоже много работы, — согласился он. — Ты береги себя.
— Ты не считаешь, что наша жизнь кувырком?.. Ну… была кувырком, отдельно — у тебя и у меня?
— Было всякое. Но зачем… Какое значение имеет теперь то, что было когда-то?
— Были ошибки, — грустно улыбнулась она, — ошибки исправляются, да?
— Больше всего делают вид, что исправляют ошибки, те, кто их делал.
— Хорошо хоть так.
— Лучше работать. И меньше копаться в том, что было и чего, может быть, не было.
— У нас с тобой все правильно?
— Все правильно, — сказал он.
В соседнем купе кто-то стал играть на домре. За окном белый день четко высвечивал степь — она уходила далеко к горизонту, перекатно меняя цвета. Зелень то тускнела, то вспыхивала ярким летучим светом, то медленно розовела, а к горизонту густо, почти тяжело зеленела.
— Ильдар добрый мальчишка, — почему-то опять она вспомнила о нем, — и Ира тоже. Мне очень хочется, чтобы они понимали меня. Вот… мы с тобой — молодые. Взрослые молодые люди, и жизнь у нас только начинается…
— Нет, — не согласился он, — жизнь у нас не только начинается. У нас есть что вспомнить.
— Но у нас есть о чем мечтать. И им тоже есть о чем мечтать. Я хочу, чтобы они понимали меня.
— И маленько мы наивные, — сказал он чуть насмешливо.
— Пусть! Пусть приобретаются деловитость, мудрость, умение, но пусть остается ребячья наивность. Из всех народов ребята самый честный народ, потому что они наивны.
— Пусть остается наивность. Это совсем неплохое слово, и пусть им называются доброта и честность.
В купе рядом затихла домра. Тот темноглазый, темноволосый мальчишка вышел к ним.
— Жанна Леонидовна, — сказал он, — Люся уснула.
— Ну и хорошо, пусть поспит.
— Конечно, Жанна Леонидовна, — сказал он, — пусть Люся поспит. Но там здорово дует, а я не могу закрыть окно.
Рустем пошел к ним и закрыл окно.
— Дядя, — зашептал мальчик, весь посунувшись к Рустему, — вы не могли бы поговорить со мной?
— Поговорить? О чем?
Мальчик видел, что с ним не хотят поговорить.
— Скажите, пожалуйста, как вас зовут? — спросил он.
— Рустем. Дядя Рустем.
— Дядя Рустем, вы не могли бы?.. Меня зовут Митя…
— О чем же, о чем? — спросил он, тихо засмеявшись. В купе вошла Жанна, она улыбалась. Мальчик покраснел. — О чем же? Давай поговорим.
— Вы на войне были?
Рустем задумался. Ах, эти мальчишки, мальчишки! Уважают они разговоры о войне, уважают тех, кто воевал.
— Был, — сказал Рустем. — Только очень уж давно это было.
— Ну, конечно, — согласился Митя, — давно. И гражданская, и эта война — очень давно это было. — Он взял со стола книгу и положил ее себе на колени. — А больше войны, наверно, уж не будет?
— Больше уж, наверно, не будет.
Митя помолчал.
— Но как же так, дядя Рустем, всегда — и давно и очень-очень давно — всегда воевали? И всегда были герои…
Ты, верно, считаешь, что я очень умный, подумал Рустем, и взял с колен мальчишки книгу. Это была хорошая книга о наших разведчиках. Он улыбнулся. Он улыбнулся, но он не знал, что ответить мальчику. Он мог бы ответить, как отвечают педагоги, как им положено отвечать, но тогда бы он разочаровал мальчика.
— Не знаю я этого, Митя, — сказал он просто, серьезно. — Не осуди меня, Митя… но не знаю этого.
— Черт возьми! — вдруг сказал Митя. — Как бы хорошо, дядя Рустем, если бы я был разведчиком или хотя бы сын полка.
— Читай книгу, — сказал Рустем, улыбнувшись, — очень хорошая книга. А я пойду курить… Мы с тобой знакомы, и если тебе захочется поговорить когда-нибудь, то встретимся.
— Вы где работаете?
— На заводе, где есть команда «Зарево».
— О-о! — сказал Митя. — Вы там не секретарем парторганизации работаете? Тогда бы я мог вам позвонить.
— Нет, — рассмеялся Рустем и повлек Жанну в их купе.
Они посидели молча, умиротворенные, спокойные, они вслушивались в голоса, что раздавались в соседнем купе, взглядывали друг на друга, было им хорошо — там будто ехали их дети.
