Илья Лавров - Девочка и рябина
Прожектора ослепляли актеров. Зрители, стоя, дружно хлопали. Из зала кричали: «Сиротину! Сиротину!» Юлинька спряталась за актеров, но Караванов вытащил ее вперед. Зрители увидели смущение Юлиньки, захлопали еще громче. Она сердито глянула на Караванова и поклонилась публике. Но все же ей нравились аплодисменты. После того, что пережито в этот вечер, невозможно забыть театр. Она устала, ослабела, ноги дрожали. Но она была счастлива. Кто же не любит успех?
Актеры на сцене захлопали, вызывая режиссера и художника.
— Скавронского! Полибина! — крикнули Белокофтин и Никита Касаткин.
Скавронский вышел неуклюже, кивнул публике, пожал руки актерам.
Спокойный, элегантный Полибин поклонился с достоинством, снова выдвинул Юлиньку вперед и поцеловал ей руку. Аплодисменты усилились.
Как она любила эти минуты, когда чувствовала, что рассказала людям о жизни что-то хорошее, нужное… И вот пылают огни, гремят аплодисменты, занавес закрывается и вновь открывается! И те, что на сцене, и те, что в зале, слились в одну семью. Это было чудо, и это была ее ежедневная работа.
Между кулисами стоял Вася Долгополов и, приоткрыв рот, смотрел на Юлиньку.
Занавес сомкнулся, в зале стихло.
Теперь зашумели актеры:
— С премьерой вас!
— И вас также!
— С премьерой!
— Спасибо!
Все были дружные, любили друг друга, обнимались, целовались. Даже похорошели. Мелочное забылось, жило только то, что всегда должно жить в человеке, — любовь, теплота, уважение к товарищу. Кто-то целовал Юлиньку, кого-то она целовала, кто-то шептал на ухо: «Молодец!»
Юлинька уходила со сцены последней.
Появился Караванов.
— Поздравляю!
Он сжал ее голову ладонями и поцеловал. Сегодня разрешалось. Юлинька вдруг смутилась — поцелуй получился не такой, как со всеми.
Глаза Караванова захмелели.
— Милая вы моя! — говорил он, целуя руки ее. — Люблю я вас! Я счастлив, что вы живете на земле! Я счастлив, что играл с вами!
— Нет, это я счастлива! — шептала Юлинька. По всему телу, с головы до ног, прокатился жар. — Это я счастливая! Это я счастливая! — все шептала она, не слыша себя. Она испытывала наслаждение оттого, что он рядом, от запаха его табака.
Скавронский, Полибин, Воевода ходили по артистическим уборным. Незанятые в спектакле актеры пришли из зала и тоже поздравляли. Стоял веселый шум, толкотня. Актеры срывали усики, мазали вазелином лицо. Одевальщицы охапками уносили матросские костюмы.
К Юлиньке ворвались Касаткин и Алеша, хотели поднять, качнуть, но она вытянула перед собой руки, а потом закрыла пылающее лицо ладонями.
— Что с тобой? — забеспокоился Алеша.
— Пустяки. Устала, — проговорила она, не открывая лица и чувствуя, что губы ее распухли от поцелуев. Даже в щелки меж пальцев видно было, как сияли ее глаза.
Стук сердца
Когда шли домой, улицы были уже пустыми. Вьюга утихла, вызвездило, подмораживало. Снег хрустел звонко. Над крышами, озаренные прожекторами, шевелились флаги. Они шевелились тихонько и поэтому казались тяжелыми, бархатными. Над горсоветом вспыхивал и гас лозунг: «Да здравствует Октябрьская революция!» Буквы из лампочек загорались одна за другой, точно они неустанно бежали и бежали. Вся улица была в таких вспышках. Алые лозунги и звезды, освещенные изнутри, делали снег розовым.
Юлинька, Северов, Караванов, Касаткин, Сенечка шли посреди улицы, взявшись под руки. Было весело, но почему-то запели печальную песню:
Дывлюсь я на небо тай думку гадаю:
Чому я не сокил, чому не литаю…
Алеша закрыл глаза, и голос его звенел тихо, задушевно:
Чому мени, боже, ти крила не дав?
Очень верно, низким голосом вторил Караванов:
Я б землю покинув и в небо злитав.
Все задумались о чем-то. У Юлиньки лицо разрумянилось, стало детским и грустным.
Караванов помолодел, и Юлинька удивилась: какие у него большие и милые глаза.
Даже у Касаткина жирное лицо посветлело.
Очень красивы люди, когда они поют.
«Всем дается от рождения краса души, — подумал Алеша, сжимая руку Юлиньки. — Обязательно дается! Только беречь ее нужно, А то разрастется сорняк пошлости, эгоизма. А спасенье одно: поменьше люби себя, побольше других».
Ему было очень грустно. И одиноко. Вот все сегодня играли, а он сидел в уголке на балконе и смотрел на них. И Юлинька! Как тревожно сжимается сердце. Чем все это кончится? Нет уже прежних встреч. Не бродят они вместе по городу, по лесу, как в Нальчике. Она изменилась. «Здравствуй и прощай» — и улыбка, словно простому знакомому. Конечно, ей не до него, она завалена работой, у нее дети. Нужно бы откровенно поговорить, но он боялся разговора. Без надежды нельзя жить. А Юлинька уже однажды сказала: «Я для тебя конченая». Нет, нет, дети не могут помешать! Он согласен воспитывать их целый десяток. И тут же поймал себя на том, что ему страшно: двое детей в семье! Возиться с ними… Он торопливо отогнал эти мысли. Погладил руку Юлиньки. Лайковая перчатка настолько тонка, что она теплая, прогрета рукой. Виднелись все изгибы, выпуклости на пальцах, на ладони, как будто просто Юлинька обмакнула руку в коричневую краску.
Алеше все показалось безнадежно запутанным. Он бессилен перед этой путаницей. И опять почему-то вспомнились дети. Он потер висок.
Саня встретил шепотом:
— Тетя Юля, наш Боцман заболел!
— Как заболел? — Юлинька бросилась к Фомушке. Он раскинулся на постели и бредил во сне.
— Что ты, Фомушка? Что с тобой? — Она испуганно прижала к его лбу ладонь. Лоб — горячий и влажный.
Фомушка громко заплакал.
У нее так заколотилось сердце, что и она чуть не расплакалась. Взяла Фомушку на руки, пристроила ему под мышкой градусник, прижала к себе и носила напевая:
Баю-баюшки, баю…
Фомушка уткнул нос в ее грудь, затих, тяжело дышал, порой сильно вздрагивал. А Юлинька крепче прижимала его к себе, желая защитить от всех бед.
…Не ложися на краю.
Градусник показал 39,5. Юлинька испугалась.
Разметался и сладко спал Саня. Одна нога голая. Юлинька, боясь потревожить Фомушку, присела, закрыла ее.
Придет серенький волчок…
Он ухватит за бочок…
Саня спал, поджав ноги, точно бежал куда-то. На спинке кресла — его коричневая вельветовая курточка и пионерский галстук. Лежал на столе портфель с учебниками, раскрытая тетрадь по арифметике. На толстом красном карандаше вырезано: «Саня». Стояла чернильница-непроливашка. На полу валялся циркуль. И милое детство хлынуло на Юлиньку.
Завтра в Ленинграде школа № 11 двадцатый раз отметит свой праздник «За честь школы». Юлинька окончила ее семь лет назад. И каждый год посылала поздравительную телеграмму. Завтра утром тоже нужно послать. Еще осталось пятьдесят рублей. «Ничего, как-нибудь дотяну до зарплаты! Вывернусь!»
Унесет тебя в лесок…
Ах, какое это светлое, беззаботное время! Юлинька тогда была председателем совета дружины. И праздник «За честь школы» всегда открывала она Перед малиновым занавесом появлялись три горниста. Один — самый маленький, и самый умный, и самый красивый — Коля Зырянов, или, как все его звали, «Зыря».
Выходила и она, Юлинька, и звонко командовала: «К выносу знамени приготовиться!» И все вставали. Оглушительно и радостно кричали медные горны, рокотал барабан. «Знамя внести!» Ребята идут через весь зал с пионерским знаменем…
А потом — школьный вальс! К ней всегда подходил Зыря. Он сейчас геолог и скитается где-то в Якутской тайге, ищет алмазы. Его портрет был в газете. Совсем недавно он прислал письмо: «Но ты — самый большой алмаз, и я, конечно, не смогу его найти».
Баю-баюшки, баю,
Не ложися на краю…
Он сейчас, наверное, телеграфирует из тайги в школу. Смешной Зыря! Это было только раз. Они учились уже в девятом. Однажды катались на катке. Уже потеплело, и лед стал шершавым, рыхловатым. Коньки врезались в него. Юлинька упала. И Зыря, поднимая, вдруг поцеловал ее. Первый поцелуй в жизни. Пришла домой, увидела на столе мамины перчатки и покраснела.
Эх вы, ребята! Ведь и с Алешей у нее было почти как с Зырей. Мило, светло, юно., и только! Ведь она может улыбнуться вам дружески и уйти куда влечет сердце. Хоть и жаль Алешу, но не страшно за него: все впереди, и он встретит настоящую любовь. «Не верю, что у него сейчас чувство на всю жизнь! Как быстро мчится время! Школа, каток…»
Вот через два дня беспечные, веселые школьницы в белых фартуках вспомнят добрым словом и ее, Юлиньку, выпускницу школы. Все-таки актриса!
Придет серенький волчок…
Если б они знали, как иногда бывает трудно! И все дело в деньгах, чтоб им ни дна, ни покрышки. Собственно, жить можно, и не хватает лишь ей. Туфли нужны, платья. И никак ведь не выгадаешь.
