Виктор Баныкин - Андрей Снежков учится жить.
Больше я ничего не помню. Пришел в себя лишь несколько дней назад. А о гибели Глеба мама рассказала только вчера. Прибежавшие на мой крик рабочие вытащили его из майны уже мертвым.
Рассказывая о том, как вся стройка хоронила нашего Глеба, мама не сдержалась и зарыдала.
Когда она ушла, я подошел к окну. Слезы текли по щекам и капали, капали на подоконник. В этот миг я думал только об одном: как бы другие больные по палате не заметили моей слабости...
Нынче у меня было много гостей: Алексей Алексеич — мастер из «Красного мебельщика», Ванюшка, Максим.
У Ванюшки на память от стычки с бандитами на виске остался красный рубец, но он его мало тревожит. Как и мама и я, Ванюшка не может все еще смириться с мыслью, что среди нас уже никогда-никогда больше не будет Глеба.
А Максим так вытянулся за эти две недели, так возмужал!
Мой хороший Максимка тоже много пережил за это время. Еще бы, такой удар: в один прекрасный день Семен Палыч, забрав свои чемоданы, ушел из дому.
На прощание он сказал жене, и сыну:
— Хватит, посидели на моей шее, пора и совесть знать!
Школу Максим уже бросил. Он поступил на шестимесячные курсы электромонтеров. Теперь не кто-нибудь, а он, Максим, кормилец больной матери (сто пятьдесят рублей стипендии плюс двести десять за вечернюю работу в проектном отделе стройки).
Максим принес мне целый веник распушившейся вербы. От этих белых, обрызганных желтком трогательно-нежных шариков пахнет молодой, светлой весной.
— Где, — спрашиваю, — наломал веток? У Черного мыса?
Максим почему-то краснеет. Мнется, мнется и говорит:
— Зойка... это она тебе прислала. Она со мной до больницы дошла, а потом... убежала. Это, знаешь ли, ее отец меня... и на курсы и на работу.
Лицо Максима — словно маков цвет. Опуская взгляд, он еле слышно добавляет:
— Она такая... такая хорошая. Лучше всех на свете!
Мне тоже что-то хочется сказать Максиму. Да, спросить... но разве это возможно? А вдруг я чем-то выдам себя, как только что выдал себя Максим? И я молчу, стиснув губы.
Но вот уходит и Максим. Я с завистью смотрю ему вслед. Через шесть месяцев он будет настоящим рабочим. И не просто рабочим, а строителем небывалого в мире гиганта!
Если две недели назад я только еще смутно думал о профессии электросварщика, то теперь — и это я точно знаю — непременно им буду! Сразу же после окончания школьных занятий пойду, как и Максим, на курсы. А когда выучусь на электросварщика, поступлю на стройку (десятый класс буду кончать в вечерней школе).
Но что это! Чей это голос за дверью:
— Скажите, к Снежкову можно?
— Пожалуйста, — отвечает сестра.
Сердце проваливается куда-то в пятки. Елена Михайловна... Она, это она! Вот сейчас откроется дверь, и она войдет... войдет в палату! Мне и радостно и страшно. Что делать? Как быть? Не притвориться ли спящим?
ФОМИЧЕВЫ
Роман
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
I
Дмитрий Потапыч Фомичев двадцать один год работал на Волге бакенщиком, и на четвертом техническом участке пути его считали самым старым, бывалым волгарем. Ему много раз предлагали должность обстановочного старшины, но старик всегда отказывался.
— Мне так лучше, — смущенно говорил он, почесывая переносицу. — Тут я сам над собой хозяин. Надо что — сделал. А спрашивать с других не умею. Старшине же без этого нельзя. Порядок свое требует.
Пост Дмитрия Потапыча находился в семи километрах от деревни, вверх по реке, возле небольшого, но с крутыми, почти отвесными склонами Задельного оврага, по соседству с Молодецким курганом.
Маленький, в два окна домик стоял на высоком каменистом берегу, и от него на много километров хорошо была видна Волга.
Каждую весну домик заботливо белили и над окнами черной краской крупно выводили цифру «1420» — номер поста.
Дмитрий Потапыч любил порядок: около поста всегда было чисто и опрятно. В гору поднималась лесенка в несколько ступенек из серого камня, перед домиком стояла врытая в землю скамья, возле которой Дмитрий Потапыч в погожие дни вязал сети. Тут же в ряд стояли красные и белые запасные бакены, а около сеней чернел таган с закопченными и обгорелыми рогульками для котелка.
— Любы-дороги мне наши тихие места, — улыбался старик, глядя с кручи вниз. — Они, Жигули-то, одни такие на всю Волгу.
Сам старик был тоже тихий и добрый и больше всего на свете боялся шума и скандала. Даже когда Дмитрий Потапыч бывал навеселе, что с ним непременно случалось в дни посещения Ставрополя, районного городка, куда приходилось изредка ездить на базар, он не буянил, а спешил скорее лечь спать.
Жена, немного ворчливая, но тоже с мягкой, кроткой душой старуха, встречала подгулявшего мужа неодобрительными словами:
— Ах, грех-то какой, опять старик напился!
Дмитрий Потапыч молча проходил в горницу, долго снимал сапоги, а потом тут же, не успев положить на кровать ноги, засыпал.
У старика было два сына.
Старший, Константин — женатый, имел уже двух сыновей. Константин вышел весь в отца: и ростом и привычками. В затруднительном положении он так же, как и старик, почесывал широкую переносицу и хмурил белесые негустые брови.
Константин работал бакенщиком, на одном посту с отцом. Ему тоже по душе были и глухой Задельный овраг в Жигулях и ежедневные, вошедшие в привычку, поездки на бакены.
Жена его, Катерина, сухопарая, рослая женщина с сильными мужскими руками и наивными тихими глазами, никогда не сидела без дела, будто не знала усталости.
Она любила мужа, считала его красивым и ревновала к другим женщинам.
Если, случалось, Константин не являлся домой двое суток, Катерина начинала волноваться, думая, что он утонул. Зато, когда муж приходил, она обретала покой и счастье.
Проворно собирала на стол обед, подавала мужу чистый ручник, ставила перед ним кружку холодного хлебного квасу, то и дело спрашивая: «Костенька, еще чего подать?», чем приводила его в смущение.
Младший, Павел, служил в Красной Армии. Осенью его ждали домой. Особенно тосковала по сыну старуха. Павел все виделся ей во сне, и она любила об этом рассказывать соседкам.
— Придет Павел, — говорил иногда Дмитрий Потапыч, — женю его, и тогда моей жизненной линии можно подводить черту.
Старик заготовил бревен для нового дома, который решил выстроить Константину; младшего сына он собирался оставить с собой.
— Нам со старухой и кухни хватит, а ему с молодушкой в комнате да в горнице не тесно будет, — говорил он.
Август прошел в ожидании Павла. Наступил сентябрь, а парня все не было. Старуха так истомилась в тоске по сыну, что заболела. Тревога жены передавалась и Дмитрию Потапычу. Ему стали приходить в голову всякие мысли; но больше всего он боялся, как бы Павел не попал в крушение. Старик никогда не ездил в поезде и считал, что на железных дорогах каждый день происходят крушения. Самым надежным транспортом, по мнению Дмитрия Потапыча, был водный.
Но вот, наконец, явился и Павел. Он приехал в субботу, когда старуха с Катериной топили баню.
Павла первым увидел Егор — шустрый краснощекий мальчишка, игравший во дворе с пятилетним братом Алешей.
— Бабушка, — закричал Егор, бросаясь в предбанник, — дядя Паша приехал!
Старуха перестала мешать в кадушке золу и как была с ковшом в руках, так и выбежала во двор.
Павел стоял у крыльца и подкидывал на руках визжавшего от восторга Алешу, а на земле валялись брошенные впопыхах вещевой мешок и скомканная солдатская шинель.
Утром на следующий день у Фомичевых долго стряпали, потом в горнице долго ели, пили водку, настоянную на черной смородине, и Дмитрий Потапыч все любовался Павлом.
Сын сидел за столом прямо, выпятив грудь, увешанную разными значками, и после каждой рюмки жмурил широко расставленные, как у матери, глаза и гладил ладонью короткие, бобриком остриженные волосы.
— Что скажешь про моего сына, Евсеич? — заговорил вдруг Дмитрий Потапыч, обращаясь к своему приятелю, тоже бакенщику, веселому, непоседливому старику. — Чем не красавец, а?
— Прямо скажу, всем обличием первой статьи жених, — охотно согласился Евсеич и, проворно вскочив из-за стола, высоко поднял стакан. — Выпьем за героя Красной Армии. Дай бог не последнюю!
А немного захмелевший, улыбающийся Павел откинулся на спинку стула и спросил:
— Ну, а как в Яблоновом? Бурят?
Дмитрий Потапыч от такого вопроса оторопел, поморщился.
— И не говори... Загадили совсем Яблоновый, — медленно произнес он. — А ведь какая тишь и благодать была! Эх!..
Старуха, уставшая от больших хлопот и свалившейся на нее радости, после первой рюмки совсем ослабла и уже не могла сидеть за столом. Она ушла на кухню, где у нее за печкой стояла кровать, и ее отсутствия никто не заметил. Только часа через два Павел неожиданно вспомнил о матери, взял в обе руки по рюмке и направился на кухню.
