Александр Розен - Прения сторон
Маяк тоже поставил рюмку и довольно робко взглянул на жену. Неизвестно, чем бы все кончилось, но в это время с улицы послышались голоса:
— Супруги Кюри, вы дома?
Маяк вскочил, подбежал к окну и радостно закричал:
— Бросайте фургон, ребятки, и подгребайте!
«Ребятки» оказались солидными пожилыми людьми, Маяк с воодушевлением усаживал их за стол, но они в один голос повторяли:
— Нет, нет, мы только что пообедали. Нет, нет, в другой раз…
— Мы идем за сигаретами, — все так же резко сказала Тамара Львовна. — Евгений Николаевич!
Некоторое время шли молча.
— Я очень, очень их обоих люблю, — несколько неожиданно начала Тамара Львовна, — и рада, что они так сошлись. Я не могла бы жить без Жоржа, и я спокойна, когда он там, в гараже, занимается своими вычислениями. Но часто, слишком часто они мне оба совершенно чужие. Я, кажется, их неловко объединяю…
— Нет, почему, — сказал Ильин. — Я это понимаю.
— Простите их, хорошо? Мне было за них очень стыдно.
— Давайте больше не будем об этом!..
— Когда они все это начали, мне просто захотелось бить посуду. Только Дунечка и помешала. А то завтра бы вся Москва знала: супруги Кюри подрались…
— Да? — переспросил Ильин. — Мне она не показалась такой злоязычной.
— Нет, просто это каким-то образом кормит ее. Почему я эту Дунечку не гоню из дому? Да потому только, что мне пришлось бы выгнать еще половину моих знакомых. Нет уж, спросите меня что-нибудь полегче.
Ильин улыбнулся.
— Но ведь я ни о чем вас не спрашивал.
— И это верно. А до чего иногда хочется послать всех к чертям собачьим. Как это вам удалось?
— Но я никого к чертям не посылал!..
— Всех и все к чертям собачьим! — повторила Тамара Львовна.
— Что вы, ей-богу! А ваша работа? Ваши знаменитые опыты? Я не знаю, что такое теория гравитации, но представляю себе, как это важно и необходимо.
— Так ли уж это все важно и необходимо? Купите мне, пожалуйста, «Беломора» две пачки, ну и каких-нибудь сигарет для Жоржа…
На обратном пути Тамара Львовна ласково взяла Ильина под руку.
— Маяк бы не раз мог мне сказать: что это вы, барынька, с жиру беситесь, — но он так не говорит и так не думает. Хотя, впрочем, кто знает, о чем думает другой человек. А теория гравитации… Кстати, почему вы решили, что мы этим занимаемся? И близко не лежит. Ну ладно, пусть гравитация, чего-чего, а теорий всегда хватает. А вот как идет жизнь… Ну, в самом деле: муж зарезал жену… Почему это интересует юриста, партийного работника, писателя, а я и в газету-то не всегда заглядываю, в кино не хожу. Какая-то лень души. Говорят, фильмы плохие, но есть, наверное, и интересные. Дайте слово, когда будет что-нибудь интересное в суде, позвоните мне.
Ильин пожал плечами:
— Сейчас я защищаю разнорабочего с овощной базы, который дал в морду и отнял трешку и кепку. Мне интересно, а вам? Жулик, хапнувший на лжесовместителях… вас интересует?
— Вот так всегда, — сказала Тамара Львовна. — Мой муж и сын вели себя неприлично, устроили дурацкий спектакль, к тому же ваша Иринка весьма моему Жоржу показалась. И вы все это охотно им простили. Я же в знак протеста ушла из дому за «Беломором», а вы надо мной посмеиваетесь. Да, я злой и неприятный человек. Дунечка в одном журнале написала, что мой лоб изрезан морщинами, хорошее дело, а?
Ильин засмеялся.
— Я и сам хочу интересного кино…
Наконец улыбнулась и Тамара Львовна. Так, с веселыми улыбками они и пришли домой. И увидели, что на них вопросительно смотрят: выяснилось, что в доме есть запас папирос и сигарет на полгода. Маяк, увидев веселую Тамару Львовну, вскочил:
— Петь, плясать, лезгинку танцевать!
— А-са! — крикнул отставной моряк.
Домой Ильины вернулись поздно.
12
Дело Папченко было назначено на десять часов утра. Ильин сразу заметил в зале Мстиславцева и двух арбитров, которых старое поколение звало Пат и Паташон, а молодое — Тарапунька и Штепсель. «Касьян Касьянович отпустил», — с какой-то неосознанной горечью подумал Ильин.
Привели Папченко, и Ильин быстро подошел к барьерчику.
— Как себя, Миша, чувствуешь? Запомни, когда будут допрашивать пострадавшего Харитонова — никаких реплик. И вообще держи себя поскромнее. Все, что нужно, я сам скажу.
— Отец зачем пришел? — угрюмо спросил Папченко. Только сейчас Ильин заметил в дальнем углу зала Евсея Григорьевича.
— Да он так по тебе настрадался. Помни, Миша: без выходок! Только себе сделаешь плохо.
В совещательной пили боржом. Увидев сосредоточенного Ильина, председательствующий поманил его и сказал:
— Боржоми — это чудо природы. Дар божий. Пейте, товарищ Ильин, и вы, Лидочка, пожалуйста, — обратился он к секретарше.
— Конечно, чудо! — сказал прокурор. — И это чудо, я полагаю, завезли к нам на сегодняшний процесс…
— Почему же именно на сегодняшний? — спросил председательствующий в надежде услышать какую-нибудь остроту: прокурор был большой шутник, это все знали, но на этот раз никаких шуток не последовало, а прокурор только выразительно скосил глаза на Ильина.
Ильин понимал, что сегодня его дебют и что это само по себе смешно: дебют через двадцать лет после окончания факультета. Он бы и сам был рад пошутить по этому поводу, но чувствовал странную скованность. Защитительная речь, над которой он столько работал, казалась какой-то рваной: старый Евсей Григорьевич, никчемный абонемент в Филармонию, пьяный тупичок… Напрасно он отправил письмо Ларе, все-таки это было больше, чем листочек с тезисами!
— Мы с вами вроде впервые встречаемся? — обратился к нему председательствующий. — Вы не из области перевелись?
— Нет, я раньше работал арбитром, ну и… и юрисконсультом тоже, но потом… словом, чисто административная должность…
— Так это вы!
— То есть что значит — «я»? — переспросил Ильин.
— Ну, нам время начинать, — сказал председательствующий и велел дать звонок.
Ильин сразу же увидел в зале Сашу Семенова, а перед прениями сторон появился Аржанов. («Только его не хватало!»)
Прокурор говорил очень коротко. Человек опытный, он отлично понимал, что первая речь Ильина будет длинной, и добивался контраста. Он вспомнил себя таким, каким был много лет назад, когда слушалось его первое дело. Это первое дело тоже не было каким-то особенным — те же «незначительные телесные повреждения». И даже подсудимые были похожи друг на друга: зелень… А как он к этому делу готовился: «Граждане судьи, своим приговором вы вынесете приговор не только подсудимому, — кажется, его звали Игнатовым, да, точно, Костя Игнатов, — вынесете приговор не только подсудимому Константину Игнатову, но и позорнейшему явлению наших дней». Это словечко «явление» прямо-таки преследовало его на том первом процессе — и кража — «явление», и суд — «явление», и само государственное обвинение — тоже «явление». Заскочило, что тут сделаешь? Вот и Ильин волнуется, хотя все как будто так просто… Наверно, суд прибегнет к спасительной сорок третьей, с учетом личности, а какая у этого Папченко «личность»? Прокурор не читал Дунечкиных статеек, но социологические исследования его интересовали, и он решил, что надо этим серьезно заняться.
Ильин с трудом выслушал речь прокурора и с трудом встал, когда председательствующий предоставил ему слово. Но едва только он начал говорить, как ему стало легко, мысли сцепились, все, что до этой минуты казалось скрытно-душевным, исповедальным, вдруг стало речью, и теперь ему было безразлично, кто там в зале — Аржанов или Тарапунька и Штепсель.
Когда суд удалился на совещание, к Ильину подошел прокурор.
— Приятно было познакомиться, — сказал он просто. — Вообще, знаете, эти двойки и тройки… Может, и в самом деле лучше без них? («О чем это он? — подумал Ильин. — Ах да, Папченко и Мария Вениаминовна, сверхчувствительная совесть… Но разве я успел об этом сказать?») Мне батя рассказывал, — продолжал прокурор, с симпатией глядя на усталое лицо Ильина, — вроде у них с этим делом было полегче… Ну, конечно, это полвека назад, после гражданской — кубизм всякий, отметки не ставили…
— Да, да, очень свежо, поздравляю! — сказал Аржанов, подходя к ним. — Я в соседнем зале сижу, забежал в перерыв и сейчас же убегаю.
— Все бы наши адвокаты так готовились, — продолжал прокурор, — а то, знаете, перед людьми неловко, прибежит откуда-то, высунув, извините, язык, и забыл, бедняга, в чем его клиента обвиняют, а до речи дошел — одни слова.
В это время позвонили, вышли судьи, и председательствующий огласил приговор: один год исправительно-трудовой колонии общего режима.
— Ну что, Миша? — спросил Ильин. Евсей Григорьевич, плача, махал им из зала. — Скажите же несколько слов отцу…
— Не положено здесь, товарищ адвокат, — сказал конвойный.
