Евгений Дубровин - Билет на балкон
Кто-то неуверенно поддержал его смех.
– Насмешка – тоже не доказательству, – сказала Рая. – Я повторяю: этот рассказ, вся ситуация, герои вымышлены от начала до конца. И вымышлены сознательно. Автор просто спекулирует на интересе к романтике в наши дни. В редакциях на романтическую литературу голод, вот и идет все, что подвертывается под руку.
Большего оскорбления нельзя было нанести. Глорский вскочил.
– Вы… вы… – начал он, заикаясь. – Да что вы понимаете вообще?
Но Рая не слышала его слов. Она читала стихи. Это было так неожиданно, что сначала даже никто не понял, что она читает стихи. Хозяйская дочка говорила негромко, словно про себя, очевидно, нисколько не заботясь о том, слушают ее или нет. Эти были стихи про одинокую женщину, которая решила жить красиво в перенаселенной грязной коммунальной квартире. Она купила хорошие репродукции картин, дешевую, но современную мебель, она ходила готовить еду на кухню в модном импортном халатике. Ее посуда всегда сверкала. Вместо того чтобы сплетничать с женщинами по вечерам в коридоре, она слушала классическую музыку, и перенаселенная квартира единодушно возненавидела ее. Жильцы издевались над ней, создавали нелепые сплетни. И в первую очередь возненавидел женщину муж. Он нарочно, приходя с работы, топал по комнате, не снимая грязных сапог, вроде бы случайно бил пластинки с классической музыкой, а в воскресенье, когда напивался, ширял железным мазутным прутом, наверно, специально принесенным для этой цели, в дешевую, но современную мебель. И женщина не понимала, почему так поступают люди, и плакала.
Стихи были хорошие. В них каждое слово являлось правдой. И всем было жалко бедную женщину, которая захотела жить красивой жизнью, но только жалко совсем по-другому, нежели молодых ученых, погибших во время разведения серебряных пальм.
– Это поздний Блок, – сказала одна из девушек.
– Нет, это Бальмонт, – заспорили с нею.
– Ха! «Блок»! «Бальмонт»! – передразнил Кустов. – Это ее стихи.
Все повернулись к Рае, но ее уже не было в комнате.
– Эх! Испортила песню! – сказал Кустов тоном героя пьесы Горького «На дне», надел пальто и ушел.
– Ее первый муж, – пояснил Степан Степанович и глухо хихикнул, когда захлопнулась дверь. – И стишок про него.
* * *– Скажите, пожалуйста, где здесь магазин?
– Магазин? Да вон он…
Молодая женщина остановилась и некоторое время смотрела вслед Глорскому. Потом к ней подошла другая, постарше, и они стали оживленно обсуждать странный факт: среди белого дня, без машины, без вещей на улице появился незнакомый человек.
Станица состояла из одной улицы. Почти одинаковые большие дома из тесаного камня, обсаженные яблонями, одинаковые огороды, замкнувшие в свой четырехугольник постройки и виноградники, одинаковые стожки сена, везде пустынно. Одной своей стороной – садами – улица упиралась в ручей, другой выходила на широкую каменистую дорогу, постепенно превращавшуюся в подножие гор, и от этого горы казались очень близкими, почти нависшими над станицей синими лбами с короткой стрижкой темных волос. Даже яркое предвечернее солнце, бившее прямо в горы, не могло высветлить их. А может быть, это уже с той стороны по-пластунски подползли ночные тени.
Молодой, видно только что родившийся, ручеек весело скакал по камням вниз к своему старшему брату; высоко повисший над ним мостик из узких дощечек, которые от шагов со скрипом поднимались и опускались, как клавиши рояля; тишина; густое, почти ощутимое, дрожащее впереди марево, похожее на огромную, вылезшую из моря и повисшую над станицей медузу…
В магазине пусто и прохладно. Нет даже продавца. На полках обычный сельский набор: хлеб, водка, селедка, конфеты, сапоги, рыбные консервы, дешевая парфюмерия, керосин в помятом бидоне, детский трехколесный велосипед, женское белье…
– Хозяйка!
Из-за занавески вышла моложавая продавщица с подкрашенными губами, удивленно посмотрела.
– Здравствуйте.
– День добрый.
– Икры нету?
– Есть.
– Я имею в виду красную.
Улыбка. Красивые губы. Пожалуй, лет тридцать пять.
– Издалека?
– Туристы.
– Ну, наконец-то и до нас добрались.
– А что, не бывает?
– Нет.
– Обходят?
– Объезжают. Море недалеко. Не терпится. Что будете брать?
– А что у вас есть хорошенького?
– Что на прилавке.
– А под прилавком?
– Мыши.
– Вы молодеете, когда улыбаетесь.
Продавщица засмеялась.
– Ну и хитрый народ туристы.
На прилавке появилась банка «Сайры» и колбаса твердого копчения.
– Может, и коньячок найдется?
– Мы свой пьем.
– Ого! Можно узнать рецепт?
– Водка и выдержанное в дубовых бочках вино.
– И у вас есть?
– Конечно. Дома.
– Мы придем к вам домой.
– У меня муж ревнивый.
– Тогда приходите к нам.
– А где вы остановились?
– У Василия Петровича. В саду.
– Тоже нашли где. Это он вас сам затащил?
– Сам. А что, плохой мужик?
– Да нет… так. Любит выпить за чужой счет.
– А вы?
– Я сама угощаю.
– Ну приходите к нам, угостите коньячком. Придете?
– Приду.
– Можете взять подругу. У вас есть?
– Конечно.
Глорский взял водки, консервов, колбасы, селедки, но уходить не хотелось. Продавщице тоже, видно, не хотелось, чтобы он уходил.
– А у нас позавчера самолет разбился. Не видели?
– Нет.
– Народу убилось – ужас. Петька, сын вашего Василь Петровича, рассказывал.
– Откуда он знает?
– Петька-то? Да он везде поспевает. Машина у него что собственная. Целыми сутками рыщет по горам. Все тянет к себе. Даже с самолета дюраль привез. Говорит, уборную дюралью обошью, как серебряная, говорит, будет. Рассказывал, совсем мало кто жив остался. И летчики побились и буфетчица.
– Так придете?
– Приду.
– С подругой?
– С подругой.
– Поклянитесь.
– Клянусь.
– До вечера.
– До вечера.
Глорский пошел к двери, потом вернулся.
– Да, а как вас зовут?
– Это так уж важно?
– В принципе, конечно, нет.
– Вот видите.
– А все-таки?
– Редкое имя.
– Ничего. Мы привычные.
– Гера.
– Гера… Гм… В такой глуши – и Гера… И вдобавок ко всему у меня уже есть одна Гера.
– Вот видите, вам везет на Гер.
– Мне вообще везет.
– В рубашке родились.
– Наверно. Так до вечера.
– До вечера.
Глорский вышел на крыльцо. Да, это были тени. Они уже окутали вершины гор и ползли в долину, подбирая солнечный свет темными бархатными губами.
ГЕРА
На верхней губе у нее были усики, и от этого ее лицо казалось смуглым, хотя Гера была бледной. Худой и бледной, как только что вылезший на прогалине еще нераскрывшийся стебелек мартовского раннего подснежника. Она болела какой-то редкой болезнью, и с каждым годом ей становилось все хуже и хуже. Глорский знал ее давно, когда она была еще совсем молоденькой, когда она только что приехала после окончания факультета журналистики в редакцию областной газеты заведовать отделом литературы. Он тогда принес свой рассказ, но старого завотделом, у которого с Глорским сложились хорошие отношения, уже не было. Вместо него сидела совсем молоденькая девушка: круглолицая, полненькая, курносая, ужасно самоуверенная. Она громила чей-то стих по телефону и одновременно листала толстую рукопись, явно графоманскую (пожелтевшая бумага, старческий дрожащий почерк). Борис дождался, пока она кончит разговаривать, представился, отдал рассказ и сказал, что зайдет через недельку.
– Зачем через недельку? – явно рисуясь своей оперативностью, перебила Гера. – Я сейчас.
Она пробежала рассказ и вернула его.
– Нет, не подходит.
– Это почему же? – удивился Глорский.
– Мысль сформулирована очень нечетко, действие развивается вяло, образы размыты. И вообще… Что вы хотели сказать своим рассказом? Что у нас непрочные семьи? Жена изменяет мужу, а вы лишь посмеиваетесь. Где ваша четкая авторская позиция? Или, может, вы одобряете ее действия?
– Одобряю.
– Ну, знаете ли…
– А что, так не бывает?
– Мало ли что бывает, так это все тащить в литературу?
– Тащить.
– Ну, знаете ли…
Это было ее любимое выражение: «Ну, знаете ли…»
– Вот вы подрастете, (Глорский с удовольствием увидел, что попал в точку. Глаза ее зло сверкнули.) повзрослеете, может быть, выйдете замуж, (он нарочно ввернул это «может быть») попадется вам муж дурак и хам, пойдут у вас дети…
– Ну, знаете ли вы… Я вас попрошу…
– Что здесь такого? Ничего страшного нет, если у женщины пошли дети. Да… И встретится вам хороший человек, молодой, умный, образованный. В общем, тот, который вам снился в девятом классе. Что вы сделаете?
– Я буду верной женой и матерью. Вот что я сделаю, товарищ, как вас…
– Глорский, – любезно подсказал Борис.
– Потому что, к вашему сведению, товарищ Глорский, существует мораль.
