Фаина Оржеховская - Всего лишь несколько лет…
После того как Маша чуть было не потеряла все карточки в начале месяца, что могло стать катастрофой, ей уже невозможно стало отвлекаться до забвения окружающего. Карточки нашлись, но испуг, пережитый Машей, заставил ее если не совсем отвлечься от музыкальных воспоминаний, то значительно ограничить их.
Да и что за бездейственные мечтания? Жизнь слишком требовательна, тормошит и вертит во все стороны. Если уж нельзя жить без музыки, то надо ходить в музыкальную школу: в войну они не закрылись, дети продолжали учиться.
Но уже поздно, прием закончен, совмещать с общеобразовательной трудно, особенно после болезни. Ах нет, не в этом дело! Все можно преодолеть. Но как забыть, что происходит на свете? Народ оставил мирные занятия и воюет. А тут музыке учишься. Не дезертирство ли это, не преступление ли?
Уже доходили вести о партизанах, уже знали про Зою, про Лизу Чайкину, и вот в конце лета пришла весть о бессмертном подвиге краснодонцев. Ах, жила бы она в оккупированной местности, знала бы, что делать!
Володя писал ей: «Погоди, будет еще и для нас дело, дай бог, справиться!» А она запальчиво отвечала: «Да, но мы-то будем живы, другие погибнут за нас!»
С Новосибирском у нее не было переписки, да она и не ждала писем. Прощание с Андреем на пустыре ничего не значило: для Андрея она оставалась чужой, малознакомой девочкой. Коле Вознесенскому она тоже стеснялась писать: как бы он не уловил в ее строчках другую цель, кроме интереса к нему самому: ведь он жил с Андреем в одном городе. Конечно, хотелось узнать и о Коле, и было бы даже лестно получить от него письмо, но ведь цель-то действительно была другая. И она молчала.
Коля сам неожиданно написал ей. Предлог был: Володя приезжал в Новосибирск на каникулы. Но и о других Коля сообщал понемногу.
Ольге Битюговой, вопреки всем опасениям, стало гораздо лучше. «Папа взял ее к себе лаборанткой, и она буквально ожила. Погода у нас чудесная и вообще климат лучше, чем думают».
И вскользь — об Андрее Ольшанском: «Кончил школу, работает на заводе. Впрочем, я его редко вижу: встретил раза два с Ниной. Их, знаешь, черт веревочкой связал».
Да, вот это подспудно все время угнетало. Мысль об этом, как ком в груди…
Маша поплакала в тот вечер. А наутро жизнь снова требовала своего.
В школьном зале стояло фортепиано. Но играть нельзя было: каждый из ребят непременно отстукивал на нем что-нибудь, а иные и просто бесцельно колотили по клавишам. Уроки пения на время прекратились.
Ученики — старшие и средние классы — иногда высказывались об искусстве, но кратко и скорее неодобрительно: никаких портретов и пейзажей; плакаты — вот что нужно. И вместо симфоний и сонат побольше боевых песен и маршей.
И все же, когда староста класса принесла билеты на концерт филармонии, многие захотели пойти, хотя в программе были только фортепианные пьесы.
Староста Виктория Данченко, постоянная жительница Свердловска, была высокая, узколицая, жеманная девочка. Ее прозвали артисткой за то, что она знала все театральные и музыкальные новости, собирала фотографии всех актеров и музыкантов и очень уверенно говорила об искусстве. Во всяком случае, биографии артистов и даже подробности их жизни она хорошо знала и с удовольствием рассказывала обо всем этом.
Знала она и московскую пианистку Розу Тамаркину, на концерт которой они собирались.
Виктория обещала зайти за Машей, быть, так сказать, ее гидом в концерте.
Зал филармонии был полон, ярко освещен. Женщины пришли в красивых довоенных платьях; сама пианистка вышла на эстраду в чем-то белом и воздушном, и все вокруг были приятно возбуждены. Как будто нет войны, как будто она и не начиналась!
Кощунство! Но только началась музыка, — фис-мольный полонез Шопена, лиловый, сине-багряный, каким видела его Маша, и снова охватило ее чувство, которое она — уж сколько времени! — подавляла в себе. Мужественно-скорбный полонез был словно пронизан объединяющим всех отважным порывом.
И симфонические этюды Шумана — от одной вариации к другой, — все нарастая, вселяли бодрость, уверенность к победе. И все это чувствовали и, разгоревшись, приветствовали пианистку как доброго вестника.
Но бывали минуты во время этого концерта, когда Маша словно пробуждалась среди чужих и чуждых ей людей. И спрашивала себя: «К чему все это, зачем я здесь?» Пианистка ли была виновата или сама пьеса (и громкая, и бравурная, и близкая по времени, но совсем-совсем чужая), Маша не могла определить…
А затем снова увлекал ее поток.
«Андрей… — думала она, не замечая ни слез, текущих по лицу, ни людей, сидящих рядом. — Неужели ты только приснился мне? Или теперь сон такой долгий?»
Музыка вела ее за собой и означала лишь то, о чем думала Маша.
«Кто я? А ты? Мне кажется, тебя никогда не было и меня тоже. Я родилась два года назад в теплушке…
…Две тени движутся на одинаковом расстоянии друг от друга. Всегда на одинаковом. И никогда мне к тебе не приблизиться.
Но что означало то прощание на пустыре? И то, что я всегда тебя помню, все равно помню, хотя только теперь сознаю это?»
…Если бы хоть раз вздохнуть полной грудью! И вот она вздыхает полной грудью, потому что в музыке прибавилось воздуха до того свежего, что даже кружится голова. Ноги, все тело легкие, побежать вперед ничего не стоит. И она догоняет Андрея, который уже не похож на тень, а пустырь над рекой полон красок: зеленая трава, алые маки…
Она засмеялась от удовольствия, но солнце заволоклось — конец. Она почувствовала, что дрожит. Пьеса была ей не знакома (рапсодия Брамса — это она узнала позднее), и ей стало стыдно, и к Брамсу она почувствовала недоброжелательство за то, что он увлек ее на ложный путь.
«Какие там маки, — думала она, — это лишь во сне». Но Андрей — да, это не проходило, не забывалось и всплыло вот теперь…
После концерта Виктория попросила Машу постоять в фойе у артистической, пока выйдет пианистка. Несколько девушек уже стояли там в ожидании.
Но Маша вышла на улицу. Была зла на Викторию, которая осталась в фойе, на пианистку с ее завораживающей музыкой и более всего — на себя, что поддалась этому. Была опять зима, фонари едва горели, начиналась метель, но это была не та зима и не та метель, что на фронте.
Подруга догнала ее.
— Вот! — сказала она, торжествующе размахивая программкой. — Надписала! «На память милой Виктории» — видишь?
Маша пожала плечами.
Вдруг девочки заметили, что они не одни. Человек небольшого роста в барашковой шапке шел рядом. Это не было случайностью. Он смотрел на них и ждал случая, чтобы заговорить.
Виктория стиснула руку Маше и с беспокойством оглянулась. Но незнакомец словно и не заметил этого.
— Какой прекрасный концерт! — сказал он. — Вот уж действительно нечаянная радость! Как вам понравился полонез? А этюды Листа? Я слыхал их по радио, но разве сравнишь с живым исполнением?
Глаза у незнакомца блестели, выражение лица было смущенно-решительное, как у людей, томимых невысказанностью и не могущих долее молчать. Это был один из тех маньяков-любителей, которые не умеют переживать свой восторг в одиночку. Они готовы пренебречь приличиями и заговаривают с первыми попавшимися людьми, уверенные, впрочем, что встретят сочувствие.
— Вы, наверное, музыкант? — очень вежливо спросила Виктория.
— Нет. Но не чужой музыке.
Он снова стал говорить о концерте. Виктория отвечала короткими репликами. Маша молчала. Ее досада не прошла, но странное дело: слова незнакомца, вместо того чтобы еще сильнее раздражать, как будто немного успокоили ее. Только один раз она сказала, что теперь увлекаться музыкой даже непатриотично.
Незнакомец с удивлением посмотрел на Машу.
— Патриотизм проявляется по-разному, — медленно ответил он. — Те, кто именно теперь, сейчас, продолжают учиться, играть, сочинять и делают это самозабвенно, в полную силу, — они тоже патриоты. Я преклоняюсь перед ними.
— Если уж преклоняться, так перед бойцами прежде всего.
— Кто ж говорит? Но и в тылу должен кто-нибудь остаться. И остаются.
— Они работают для фронта, — сказала Маша сурово.
Незнакомец промолчал. Но то, что ему хотелось сказать, было настолько важно для него, что даже явное недружелюбие этой странной девочки не могло его остановить.
— Я знаю одного старика музыканта, — сказал он. — Его забросило из южного города в сибирский поселок, — какая уж там музыкальная жизнь, сами понимаете! Старик чертовски устал за всю свою жизнь. Получает пенсию, жена с ним, мог бы оставить свое дело. И что же? Он собирает поселковых ребят и начинает с ними заниматься. Ходит с ними в красный уголок, где есть фортепиано… Сам его настроил, и играет, и учит. Денег, конечно, никаких не берет. Вот это патриот, по-моему.
