Алексей Мусатов - Собрание сочинений в 3-х томах. Т. I.
Степа еле успевал точить зазубрившуюся косу. К тому же мешали кусты и деревья. Они словно нарочно подталкивают тебя под локоть и осыпают частыми холодными каплями росы.
А сколько соблазнов в лесной траве! То мелькнет срезанная грибная шляпка, то обнажится россыпь краснобокой земляники, то вспорхнет из-под косы насмерть перепуганная птица...
— Э-эй, косарь-травобрей! Ты чего все косу точишь? — окликнул Степу из-за кустов Филька. — Давай, давай, шевели плечиками!
— И зачем вам сена столько? — помолчав, спросил Степа. — И косят, и возят...
— Кому это «вам»? А ты что же, не наш, не у Ковшовых в доме живешь?
— Жить-то живу... — неопределенно сказал Степа и, вспомнив про Фефелу, напрямик спросил Фильку, зачем он выпряг лошадь.
— А-а, ты вот о чем! — осклабился Филька. — Будешь на возу дрыхнуть — еще и не так проучу!
С трудом сдержав себя, Степа отошел в сторону и принялся скашивать островок желто-лиловой иван-да-марьи.
Таня с Нюшкой вытаскивали скошенную траву из затененных мест на солнечные поляны и расстилали тонким слоем для просушки.
— Ты чего злой такой? — Таня подошла к брату.
— Да вот... чуть не поломал... — Степа с трудом вытащил врезавшуюся в корень дерева косу, потом посмотрел на сестренку и тихо спросил, не хочется ли ей сейчас уехать куда-нибудь подальше от Ковшовых.
— А зачем? — удивилась Таня. — Мы же теперь вместе с тобой. И мне не страшно совсем...
— Страшно не страшно, а все равно вы батраки у Ворона, — вмешалась в разговор Нюшка. — И никуда вас дядя теперь не отпустит. Зачем ему вас терять? Родные-то батраки даже дешевле.
Не зная, что ответить, Степа пошаркал бруском по косе и принялся за работу.
В самом деле, стоило ли ему возвращаться в деревню? Как-то теперь сложатся его дела со школой, со стипендией? И как быть с Таней?
Работали до полудня.
Перекусили прямо в лесу и, немного передохнув, вновь принялись за косьбу.
Вскоре делянка уперлась в густой лес, откуда тянуло прохладой и прелым листом. Никакой травы там уже не росло.
— Шабаш, молодой хозяин! — обратилась к Фильке Аграфена. — Откосились.
— Забирай левее, — махнул рукой Филька. — Травы хватит. — И, выбрав широкую полянку, он принялся размахивать косой.
— Погоди, ты же на чужое залез, — остановил его Степа, показывая на заломленную на углу делянки ветку дерева и выкошенную косой широкую окружность. — Вот и метка рукавишниковская.
— Коси, коси! — распорядился Филька. — Все равно трава пропадет. У Рукавишниковых руки до нее не дойдут.
Степа еще раз осмотрел метку на краю делянки и решительно вытер пучком травы светлое лезвие косы:
— Ну, нет! Я чужое хапать не буду.
— Да ты что! — налетел на него Филька. — Подумаешь, какой Стенька Разин! Твое дело телячье — что скажут, то и выполняй! А может, отец купил эту делянку?
— А если и впрямь она куплена! — потянула брата за рукав Таня. — Чего ты?
— Вот дядя подтвердит, тогда видно будет, — стоял на своем Степа. Он отошел в сторону и воткнул косье в землю.
— Правильно! — поддержала Степу Нюшка и повесила грабли на дерево.
Прекратила работу и Аграфена.
— В самом деле, Филя, — сказала она, — вот я свою делянку вам уступила, это верно, а про Егора Рукавишникова слуху не было. Зачем же, что плохо лежит, к рукам прибирать?
Филька, оторопев, посмотрел на косарей и побежал в лес разыскивать отца.
Вернулись они минут через двадцать.
Илья Ефимович сделал вид, что ничего особенного не произошло, и только стал торопить всех, чтобы сгребали траву и навьючивали ее на возы.
Но вечером после ужина он задержал Степу у крыльца и хмуро заметил ему, что тот много на себя берет и вмешивается не в свое дело.
— Все равно чужое хапать не буду! — упрямо повторил Степа.
— Может, тебя хозяином в доме сделать? — вспылил дядя. — Свои порядки заведешь...
Степа смолчал, повернулся и пошел к сараю.
Илья Ефимович тяжелым взглядом проводил племянника.
Да, с колонистом стало нелегко. Не ладит с Филькой, лезет не в свои дела, в доме на всех смотрит волчонком. И в хозяйстве от него проку немного: работает без особого рвения, неумело, ко всему еще надо приучать.
Вспомнился недавний разговор с директором школы. Савин встретил Илью Ефимовича на улице и как бы мимоходом спросил, как ведет себя племянник.
Ковшов сдержанно ответил, что особо хвалить не за что.
— Боюсь, что вообще хвалить его не придется, — заметил Савин. — Я тут кое-какие справки навел. Оказывается, что он считался в колонии и детдоме самым озорным и хулиганистым воспитанником. От него там с трудом избавились. Жалко мне вас, Илья Ефимович! Сядет вам племянник на шею — не возрадуетесь.
— Избави бог от такой родни! — оторопел Ковшов. — Пусть он тогда обратно едет, откуда приехал.
Савин заметил, что в колонию Степе возврата уже нет, но устроить его в какую-нибудь городскую мастерскую, пожалуй, будет нетрудно. Надо только Ковшову заняться этим...
Илья Ефимович ничего тогда не ответил Савину, но сейчас, после столкновения с племянником, решил послушаться совета директора.
БУДЕТ ТАК!
С утра Степа выехал на Фефеле бороновать вспаханную под пар землю. Земля уже засохла, отвердела, и железные зубья бороны оставляли на полосе еле приметный след.
Приходилось пускать борону по одному и тому же следу по нескольку раз.
Сначала Фефела ходила в постромках довольно исправно, но потом, когда начало припекать солнце и налетели слепни, она стала яростно хлестать себя хвостом, часто взбрыкивать и останавливаться.
Степа, помня наказ Тани и Нюшки о том, что с Фефелой надо обходиться построже, зло дергал вожжами и орал на лошадь страшным голосом. Но это мало действовало на Фефелу.
Когда от слепней стало совсем невтерпеж, лошадь вдруг легла на бок и, дрыгая ногами, принялась кататься по вспаханной земле. При этом она так запуталась в постромках, что Степе пришлось перепрягать ее заново.
И началось единоборство. Степа выломал длинный лозняковый прут и нещадно хлестал им лошадь, как только она пыталась повалиться на бок. Фефела же, скосив глаз, все выжидала момент, когда ее хозяин зазевается, и снова старалась лечь.
Но вскоре и прут уже не пугал Фефелу.
Тогда разъяренный Степа схватил глыбу земли и метнул в спину лошади. Фефела рванулась вперед, и мальчик даже не успел подобрать волочившихся по пашне вожжей.
— Тпру! Сто-ой!.. — закричал он, а лошадь, чувствуя, что ее преследуют, свернула с полосы и как ошалелая помчалась к деревне.
Борона запрыгала по комковатой пашне, заметалась из стороны в сторону.
Паровое поле кончилось. Фефела вырвалась на зеленое клеверище и, как гребенкой, процарапала по нему черный след. Потом она попала на чью-то картофельную полосу.
Степа обомлел. Сейчас лошадь с бороной ворвется в деревню и наделает такого переполоха, какого, наверно, еще никогда не бывало в Кольцовке...
Но тут от дорог и навстречу Фефеле шагнул какой-то человек. Он шел медленно, широко раскинув руки, потом вдруг кинулся к лошади и ловко схватил ее под уздцы.
Фефела, затанцевав на месте, остановилась.
Степа подбежал к незнакомцу. Сердце его гулко колотилось.
— Спа... спа... сибо, дядя!
«Дяде», державшему лошадь под уздцы, было лет под тридцать. Среднего роста, широколицый, с маленькими белесыми усиками, в запыленных сапогах, он лукаво поглядывал на красного, запыхавшегося Степу.
— На здоровье. Получай-ка свою лошадь. И скажи, кто это тебя научил швырять в нее комьями земли?
— Слепни одолели, — сконфуженно сказал Степа.
— Это бывает. А зачем ты за лошадью следом гнался, когда надо бы вперед забежать? Ты что, не деревенский?
— Да нет... я здесь живу, — помявшись, признался Степа.
— Скажи тогда отцу, чтобы он научил тебя с лошадью обращаться, — посоветовал незнакомец, передавая мальчику вожжи.
После этого он направился к дороге, где стоял оставленный им чемодан, и, взяв его, зашагал к Кольцовке.
Степа, проводив взглядом незнакомца, перевернул борону вверх зубьями и тронул лошадь обратно к паровому полю.
В сумерки, когда мальчик вернулся домой, к нему прибежал Шурка:
— Ты знаешь, кто к нам приехал? Отцов брат, дядя Матвей.
— Это что с усиками?
— Ага... Ты уже видел?
— Встречались...
— Отец говорит, Матвей что-то интересное будет рассказывать. Приходи к нам завтра утром.
Утром Степа направился к Рукавишниковым.
Их изба стояла недалеко от околицы. Большая, приземистая, она глубоко осела в землю и от старости наклонилась вперед, словно сгорбилась, и, как на клюку, опиралась на толстую дубовую подпорку. Одна сторона избы была обита тесом, другая, по-зимнему, закутана соломой. Фасад выкрашен яркой охрой, на крыше красовался щеголеватый резной петух, а у крыльца прогнили две ступеньки — у хозяев никак не доходили руки, чтобы их починить.
