Сергей Сергеев-Ценский - Том 8. Преображение России
— Дали!.. Больную… беременную… К вам она уехала от меня совсем, — потому-то и денег у меня не взяла, что ехала к вам, совсем, — понимаете?.. А вы ее… не приняли! — изумился и опять вскочил со стула Алексей Иваныч.
— Нет, это не так, — сказал Илья, кашлянув.
— Как же?.. А как же?
— Ко мне она только заехала, а ехала к сестре.
— Больная? Перед тем как родить… Совсем ведь больная!.. Я ведь останавливал ее, предупреждал… Что вы мне говорите: к сестре!.. Зачем?
— По крайней мере мне лично она именно так сказала.
— Ах, вот как!.. Сестра на Волыни, а к вам она заехала по дороге! Хорошо «по дороге» — тысяча верст крюку!.. Правда, мне она не сказала даже, куда едет… Мне она сказала только: «Тебе нет до этого никакого дела!..» Но вам она так и сказала: к сестре?.. Она могла именно так и сказать — из гордости… чтобы вы сами уж догадались понять ее иначе… Вам же это было ни к чему; зачем догадываться, когда можно и не догадываться? Не так ли?.. Я разве не знал, что так именно и будет? О, как еще знал! Отлично знал! Но она — женщина ужасно большой веры в себя… Я ее не осуждаю… Она все время говорила о свободе, а искала рабства. Все женщины всю жизнь говорят о свободе, а ищут рабства… Мне она была только… ну, просто часть меня самого, и я над ней не имел власти… Разве я мог бы заставить ее взять какие-то двадцать пять рублей? Как это?.. Даже и представить не могу. А от вас она взяла, как подаяние… и… может быть, еще и руку по… пожала?
Он хотел сказать что-то другое и сам испугался вдруг: «Нет, другого она не могла все-таки сделать»… — так хотелось поверить в это, а глаза впились в руку Ильи, легшую тяжко на стол. «Что, если вдруг высокая, гордая, но ведь измученная, но ведь брошенная, — наклонилась и поцеловала?»
— За что же она вас настолько любила? — тихо сказал Алексей Иваныч и даже усмехнулся грустно. — Вы для нее ничего не сделали, ничем не поступились, а она… О, я понимаю, конечно, что каждый человек — свой мир, и я не судья ей, — нет, нет… Я даже и вам не судья… однако… Должно же было что-то быть в вас такое, если Валя… И вы поверите ли — я ведь до сих пор ничего не знаю, как это у вас вышло, когда, где вы познакомились даже, — ничего она мне не сказала… Но до чего вы мне чужой!.. До чего вы мне ненавистны! И череп этот ваш… и пенсне, — все!..
— По-зволь-те!
— Нет уж, теперь вы позвольте!.. Вы пришли откуда-то, неизвестно откуда, и вот… Моего сына, Митю, вы помните? Вы его должны были видеть, не правда ли?.. Вот… Он умер — месяца три назад.
— Как?.. И Митя?
Илья посмотрел небезучастно, и Алексей Иваныч это заметил.
— Да, и Митя… Если бы был материнский, ее уход, он бы, может быть, и поправился, — не так ли?.. Вне всякого сомнения, если бы жива была она, и он был бы жив… Это, это ведь вне сомнений… Предупреждал ее, уговаривал: «К этому негодяю ты едешь, Валя? А если он не примет?.. У всякого своя правда: у тебя своя, у него своя… А если эти две правды, твоя и его, не совпадут?.. И какая же правда у него? У негодяев какая правда?»
Илья снял пенсне и посмотрел на него щуро.
— Это вы обо мне так?
— А?.. Да, — рассеянно сказал Алексей Иваныч. — Она ведь забыла даже проститься с Митей, когда уезжала, — так спешила к вам: боялась опоздать на поезд… Везла вам нового, вашего сына, а вы ей — двадцать пять руб-лей и помахали на прощанье шляпой… А может быть, вы даже и на вокзал не проводили ее?.. Я даже убежден, что нет!.. Она ушла, вы затворили за нею дверь… и выругались: все-таки двадцать пять рублей!.. Негодяй!
— Да вы… вы сознаете ли ясно, что вы говорите, или вы бредите?!
Илья поднялся. Алексей Иваныч только поднял голову.
— А-а!.. Я оскорбил все-таки вас?.. Это хорошо. Я думал, что у меня не выйдет. Издали это казалось легче, а здесь… Я ведь, главное, не знаю, как она… Ведь самое важное для меня это, а не вы… Вы — нуль. Даже то, что Митя… Этого я также не могу поставить вам в вину: может быть, это она так хотела и взяла… Что мы знаем в этом? Но я сам за себя, я лично вас, лично — ненавижу! Для меня лично вы всегда, ныне и присно — негодяй!.. И вовеки веков!.. Вы слышите?
— Сейчас же идите вон! — сказал Илья тихо.
— Ага! Хорошо, мы будем драться с вами… Вы думаете, вы сильней меня физически? Нет… И я красивее вас гораздо, замечу в скобках… Да и моложе-то вы меня на очень немного… Значит, то, что называлось — суд божий… Я готов. Вот! — и он сунул руку в боковой карман, чтобы выхватить револьвер, как в каюте, но нащупал рядом с ним какой-то плотный конверт и вспомнил, что это последнее письмо Анюты о маленьком Лепетюке, который носит зачем-то и будет носить фамилию Дивеев.
Он вынул письмо, посмотрел на него забывчиво, протянул Илье:
— У вашего сына режутся зубки… Если вам интересно, какие именно, то вот.
— Нет, мне это неинтересно, — повысил Илья голос, не взяв письма. — Интереснее будет, если вы уйдете. Сейчас же!
— Не-ет уж, нет… Нет, это нет… Я не уйду! Не уйду, — нет!
Алексей Иваныч прошелся по комнате уже совершенно спокойный, а в это время зазвенел очень слышный отсюда дверной звонок, и Илья привычно сделал два шага к двери, чтобы открыть, но остановился:
— Самый удобный момент вам выйти… Это или клиент, или…
— Для меня безразлично, кто, — перебил Алексей Иваныч и продолжал мерять комнату своими стукотливыми шагами.
Звонок повторился, и Илья вышел, прихлопнув двери, и слышно стало потом два женских голоса и еще чей-то мужской — очень веселый, но старый.
«Не это ли дядя?» — подумал Алексей Иваныч.
«Нет, это все что-то не то у меня вышло… То или не то? — думал он дальше, никакого уже больше внимания не обращая на кабинет Ильи, шагая в нем, как в своих комнатах на даче Алимовой. — Нет, не то; я говорю все время сам, а он молчит… Узнать нужно мне, а не ему, а говорю все время я, а не он… Нет, я буду теперь спокоен… совершенно успокоюсь… — Остановился, сжал голову руками и опять: — То я делаю или не то?» (Это уж он ее спрашивал робко, Валю.)
Ильи что-то долго не было. Разделись в прихожей и прошли в другую комнату: это слышно было по топоту ног. Алексей Иваныч еще походил немного, остановился перед письменным столом, понюхал гвоздику, посмотрел на девочку с толстой косой и опять походил с минуту. Потом подумал, что Илья и не может скоро прийти, если это гости. «А я от него не уйду так, ни с чем… Все равно, и я буду сидеть с гостями»… И он, поправив галстук и пригладив волосы, двинулся уже было к двери, как вошел снова Илья.
— Ну что? Кто это? Клиенты? — спросил Алексей Иваныч очень участливо, увидя, что Илья переоделся.
— Н-нет… Это свои.
— Ну, и хорошо… Мы еще поговорим с вами.
Илья посмотрел на него искоса и густо вздохнул; Алексей же Иваныч заметил, что правый карман его пиджака сильно отдут, догадался, почему именно, и не сумел удержать беглой улыбки.
— Если вы можете говорить спокойно… — начал было Илья, но Алексей Иваныч его перебил:
— Совершенно спокойно!.. Я именно этого-то и хочу, спокойно! — и сел на стул, но оперся рукою о подлокотник кресла, которое было ему знакомо.
Илья тоже сел, но глядел на него подозрительно, — боком, хотя руки не держал в правом кармане.
— Только все это все-таки странно, чтобы не сказать больше, — проговорил он.
— А как же? В жизни все странно! — живо подхватил Алексей Иваныч. — Или совсем нет ничего странного!.. А то, что было между нами тогда, — разве это не странно? И неужели вам так и не хотелось никогда узнать, почему же я так отнесся к этому тогда, тогда ничего не предпринял, не старался увидеться даже с вами?.. А вот только поэтому: я ошеломлен был… И ведь вы, конечно, тут главное, а она… Непостижимо!
— И об этом лучше не говорить, — сказал Илья, поморщась.
— Нет, нельзя «лучше»… И когда-нибудь с вами случится то же самое, что со мной, и вы будете так же… Вы от кого узнали о смерти… Валентины Михайловны? От Анюты, конечно, — это она вас известила… Нет, я не то хотел спросить… Вот что я хотел: она, Валентина Михайловна, писала ли вам, когда уехала от вас, отсюда вот?
— Ничего.
— А-а… Неужели?.. Ничего? А мне она написала, чтобы я… А вы тогда ждали письма? Только откровенно, ради бога!
— Ждал, и это вполне откровенно.
— Ничего? даже карандашом?..
Какая-то бодрость, если не веселость, заметно проступила на лице Алексея Иваныча, и он погладил пальцами подлокотник кресла, но вдруг вскочил:
— Что же у нее на душе тогда было? Какой ужас!
И опять заходил по комнате. А Илья как будто уж привыкал к нему и не так напряженно следил за ним, и Алексей Иваныч это заметил. «Это хорошо, — думал он, — теперь он мне все расскажет»… И сам он не притворился (это не притворство, а что-то другое было), когда сел снова на стул и спросил просто, как у хорошего знакомого:
— У вас, конечно, герметические печи?
