Алексей Кожевников - Том 2. Брат океана. Живая вода
— А шаман хвалил царя. Как понимать надо? — спросил Сень.
— Обманывает. Он вместе с царем работает.
— А мой батька?
— Батька, наверно, как и ты, слишком много верил.
От зимовья до места, где предполагали начать охоту, считалось восемь аргишей[6], а хотели одолеть за шесть. Часто один лишний день может оправдать неделю ходьбы: попадет черно-бурая лисица, голубой песец, встретится стадо диких оленей — и день получится золотой.
Кояр начал отставать, будто бы разглядывал звериные следы, новые незнакомые места, но все догадывались, что парень уходился. Отец сердито примолк: все слова пошли прахом, дальше учить дурного мальчишку решил делом и шел, не сбавляя шага. К полудню Кояр отстал версты на три, а когда дотащился до привала, там уж снова собирались в дорогу.
Василий увязывал нарту, была его очередь, и намеренно провозился дольше, пока Игарка и Сень не зашли за холм, потом велел Кояру садиться. Так и пошло: не видит Сень — Кояр едет в нарте; видит — Кояр идет пешком.
Василию было тяжело и с каждым шагом все тяжелей. Казалось, и тогда на реке, во время побега, не работал он так: каждой косточкой, каждой жилкой, вплоть до самых маленьких, которые жили в нем незаметно и тайно, обнаружились только вот тут, в первый раз, через усталость и боль.
При выходе с зимовья он поставил перед собой задачу ни в чем не отставать от Игарки и Сеня, ни в чем не разниться от них, наравне с ними изведать жизнь пешеходного человека. И теперь решал ее. Обычно с вечера он надумывал: «Вот завтра встану раньше всех», либо: «Весь день без смены повезу нарту»; потом, когда пришли на место и началась охота: «Настреляю белок, как Сень, поймаю черно-бурую лису».
В охоте за белками Василий далеко отстал от Сеня, не поймал и черно-бурой, но скоро оказался лучшим ходоком за дикими оленями. Открылось это для всех неожиданно, и Василий такой задачи не ставил себе. Однажды Кояр, к которому вернулась его прежняя резвость, заметил меж деревьев рогатую оленью голову. Все тут же надели лыжи и пошли оленю в обход. Но олень почуял людской дух и убежал. Игарка с Сенем вернулись в шалаш: знали, что пугливый, осторожный зверь вторично не подпустит, умаять же его в открытой погоне не надеялись.
А Василий решил умаять. Снег был рыхлый, олень увязал по брюхо. Целый день человек и зверь шли, как связанные, олень и далеко не убегал, и не допускал на выстрел. Настала ночь. Выдалась она лунная. Олень начал сдавать: идет-идет и вдруг сунется на коленки. Устал и Василий, тоже спотыкался и падал, был почти в беспамятстве, ярко и не прерываясь жила в нем одна лишь мысль — догнать. Он не заметил, как это случилось, может быть, на какое-то мгновение окончательно перестал помнить себя, только мысль о погоне вдруг переменила свое значение. Гонится ведь не он, а гонятся за ним. Впереди у него, близко — свобода, воля; позади, тоже близко — погоня. Слышно распаленное, шумное дыхание. Промедлить миг — и схватят. И он бежит, бежит, откуда-то берутся силы.
Обман постепенно проходит. Василий видит, что погони никакой нет, дыхание его собственное, но чувство свободы становится от этого еще больше и шире. Олень был настигнут и убит.
Через два дня Василий вышел за новым оленем, и опять возникло то знакомое чувство свободы.
«Большая ходьба» была удачна: добыли шесть сотен белок, двадцать белых песцов, одного голубого, восемь красных лис, четыре росомахи, сорок горностаев, шесть оленей и семь волков.
В мае, уже по рыхлому подтаявшему снегу, к Игарке пришел Вакуйта, с ним опять та хромая собака и озорной годовалый щенок, ее сын. Было похоже, что Вакуйта собрался в далекий путь; шел с нартой, на ней шалаш, котел, два капкана, топор и сеть. Игарка спросил, куда он так нагрузился. Вакуйта неопределенно махнул рукой.
День провели в молчании, поужинали и вышли все на крыльцо посмотреть, как подвигается весна. Появился первый вешний ключ, жил он пока невидимо, под снегом, но журчал уверенно и громко: на макушке соседнего холма проступали бурые моховые кочки; нарта Вакуйты почти целиком скрылась в глубине сугроба, за день снег под полозьями протаял до земли.
Игарка опять спросил, куда же все-таки идет Вакуйта в такое трудное время. Вакуйта рассказал, что после того, как умер сын, а потом умерла и жена, он жил в пастухах у богатого оленевода Спири Антонова. Спиря платил ему по быку за год, кроме того обещал отдать в жены одну приемную сиротку, когда она подрастет. Без сиротки не позабыть Вакуйте погибших жену и сына, а жить осталось еще много, прожито всего тридцать два года. У Вакуйты своих было четыре оленя, со Спириными к этой зиме стало шесть штук, сиротка росла, торопилась. Вакуйта думал весной перевезти ее в свой шалаш и приготовил уже новую свадебную нарту.
И ничего этого не сбылось: к Спире приехали за оленями два пристава и забрали Вакуйту с его шестеркой оленей. Пятьдесят верст скакали без останова, тяжелый возок до земли вспахивал глубокие твердые сугробы, вся шестерка подохла, не дотянула и до замены.
Вакуйта вернулся к Спире, чтобы взять к себе сиротку. Спиря потребовал за сиротку еще шесть лет: она ему как бы дочь, и он не отдаст ее пешеходному человеку, надо снова заработать оленей. Тут Вакуйта погрузил на нарту свое небольшое добро и пошел: земля велика, сироток на ней много, найдется где-нибудь подешевле. А пока, если можно, он раскинет шалаш здесь, поблизости.
— Что ж, ставь, нам веселей будет, — сказал Игарка.
— Почему ты вез пристава, почему не вез Спиря? — спросил Сень.
— Спиря подарил приставу песца.
— Почему ты не дарил? Дарил бы…
— Я пас оленей у Спири, и мой песец там. — Вакуйта махнул рукой вдаль. — Гуляет.
Тут возник горячий разговор о правде. Сень требовал от Василия ответа: кто же вернет Вакуйте оленей, кто накажет Ландура и пристава, если у самого царя нет правды? Василий сказал, что правда у бедных: у Сеня, у Игарки, у Вакуйты, а таких, как они, много, и все они хорошо чувствуют и понимают правду, надо только обратить ее в дело: царя со всеми его приставами, большими и малыми, сместить, у богатых взять богатство и всех заставить работать.
— Украсть?
— Взять свое, только то, что они у других взяли. Возьмем, и останется у Ландура своя-то одна дырявая парка.
— Пойдем возьмем, наденем на Ландура старую парку, нас много.
— Так нельзя. Надо везде, сразу у всех Ландуров, у одного — мало толку: придут другие.
— А когда будет везде?
Оказалось, что Василий этого, самого главного, не знает, и Сень рассердился:
— Грош твоей правде. Не знаешь — не говори…
Но все-таки своя правда, пусть даже далекая, казалась увлекательней и надежней царской: придем и наденем на Ландура облезлую рваную парку. Хорошо!
XIII
Первый вешний ключ недолго бежал в одиночестве, скоро появилось их множество. Одни скакали прямо в реку, другие забегали по пути в озера, в ложбинки и овражки. Озера проснулись, вспухли и шагнули на отлогие берега, многие малые сошлись в одно большое, скоро им стало тесно, и они пролились в реку. Земля линяла, как весенняя куропатка: на белой спине проступали и ширились темно-серые и буроватые пятна, скоро темного стало больше, чем белого, а еще немного — и от белого останутся только крапинки, последние снежнички под навесом деревьев да в глубоких распадках: они продержатся до июня, когда рядом с ними поднимутся жаркие цветы.
Игарка вышел на высокий обсохший взгорок ремонтировать лодку, на пробоины ставил заплатки, пазы конопатил свежей паклей и поверх всего крыл смолой. Сень вязал невод. Василий не умел ни того, ни другого, и его посадили тесать наплавки. Кояр таскал галечник на грузила, подбирал гальку поглаже и покрупнее, с гусиное яйцо. Нельма с женкой Сеня заворачивали галечник в берестяные кружки, края сшивали лыком, получались румяные увесистые пирожки-кибасики, на вид очень вкусные.
С Туруханской стороны прокатился тяжкий гул, все прочие голоса земли угасли перед его огромной силой, и даже Сень, глуховатый на обычные звуки, хорошо расслышал этот новый голос, бросил невод и крикнул:
— Река идет!
Шла она с гневом и ожесточением. В Туве, в Саянах, в Хакассии река уже давно жила по-весеннему, а в низах продолжала стоять зима, и взломанным, гонимым льдам не было исхода. Между тем одна за другой вскрывались дочерние реки: Абакан, Мана, Ангара, Пит, Подкаменная Тунгуска. Эти нетерпеливые бурные реки не хотели ждать ни дня, ни часа. Ангара громоздила свой лед поверх енисейского, а Подкаменная еще выше, поверх ангарского. На мутной вспененной реке кружились высокие ледяные холмы, налетая на молодые острова, не успевшие как следует утвердиться, снова растирали их в песок и гальку.
Целый месяц шел Енисей до Туруханска, там повернул обратно реку Турухан, но узкая долина Турухана не могла вместить избытка енисейских вод, и Енисей двинулся дальше, к океану; не успел дойти до Игаркиного зимовья, как вскрылась и ударила в тыл ему Нижняя Тунгуска.
