Борис Полевой - До Берлина - 896 километров
— Видите, какое наше положение?
Вижу, конечно. Вяжу и слышу, ибо звук отдаленной канонады доносится уже и до Бистрицы, так что стекла иногда дребезжат в рамах. И все-таки Шмидтке говорит ровным голосом. Удивительное самообладание у этого человека.
— Это не поражение, нет.
Снимает очки и начинает их протирать. Глаза его будто бы сразу уменьшаются, становятся беззащитными, но голос по-прежнему ровный.
— Это не конец, это начало. Наш рабочий класс, наш народ приобрел навыки, закалился. Напишите в своей газете, расскажите советским товарищам, что в этих испытаниях мы избавились от многих иллюзий и выходим из них опытными солдатами. Передайте, обязательно передайте нашу благодарность маршалу Коневу, всей Красной Армии, без которой нам не поднять бы это восстание.
С тяжелым сердцем выхожу после этой беседы на улицу. Эвакуационная сутолока, царящая вокруг, напоминает мне августовские дни сорок первого года на нашем Верхневолжье. Урча, идут танки. Проносятся грузовики, набитые каким-то людом. Торопливо проходят воинские части. Бумажки порхают по мостовой вместе с золотыми листьями облетающих кленов. Эх, достать бы машиненку да поехать к Алексею Егорову, в его бригаду. Зря не полетел с Крушинским. Ну что ж, останусь здесь, буду воевать среди егоровцев, другого выхода, по-видимому, нет. И вдруг сзади:
— Бе Эн!
Ага, это Николаев. Откуда он взялся? Мой тезка тоже оброс. И длинные, такие же, как у меня, усы лезут ему в рот, но в отличие от меня он напоминает украинского дядька-пасечника, а не артиста Пата.
— Такое время, а ты не говоришь, куда едешь, — упрекает он и протягивает листок бумаги. Обычный листок из полевой книжки. Незнакомым почерком написано:
"Немедленно передайте корреспонденту «Правды» подполковнику Полевому приказ возвращаться в войска фронта, организуйте отлет". Незнакомая подпись. Но я сразу догадываюсь, кто за ней скрывается.
— Ну что ж, организуйте.
— Уже организовали. Едем в Три дуба. Последние словацкие самолеты перегоняют во Львов. Полетишь в одном из них на месте штурмана. Забирай свои манатки и пошли. У меня машина.
— Но надо же проститься с местными товарищами.
— Им нужно твое прощание, как рыбке зонтик. Штаб уже в Дановалах. Туда же на восток отходят партизанские бригады.
Уже по дороге Николаев рассказывает, что принято решение отойти в горы и продолжать борьбу. Гальян и Виест отказались уходить. Они, видимо, решили сдаться на милость противника. Я вспоминаю слова этого карманного генерала о том, что армии нельзя контактоваться с партизанами, о джентльменской войне… Вот что они означали. Ох, уж мне эти лондонские стратеги!
— Пусть суют голову в петлю. Это в конце концов их дело. — И добавляет с досадой: — Дурак, старый дурак.
В Трех дубах меня просто впихивают на штурманское место в одном из самолетов с опознавательными знаками словацкой армии, который словацкий же летчик должен вести во Львов. Это немецкий самолет марки Ю-87, самолет-штурмовик из тех, что в нашей армии зовут лаптежниками. Сколько раз за годы войны мне приходилось отлеживаться в воронках и кюветах под пронзительный вой пикирующих лаптежников и никогда даже не приходило в голову, что настанет день и я буду лететь на одном из них. Отличный самолет. Он не взлетел, а как-то сразу сорвался с летной полосы, мелькнули мимо деревья, штабеля железных бочек, вкопанные в землю цистерны, и вот мы уже над горами, окрашенными во все оттенки теплых тонов. Горы. Серые нити дорог. А по ним движутся, растянувшись на многие километры, людские потоки: партизанские бригады уходят в чащу горных хребтов.
Но что это? Внизу творится что-то неестественное. Автомашины, точно бы сойдя с ума, с разгона срываются с дороги в обрыв и, перевертываясь, летят прямо в пропасть, где белеет быстрый горный поток. Одна за другой, одна за другой.
Только когда странная картина эта уже осталась позади, я начинаю понимать, что там творилось: это же партизаны, покидая шоссе, сбрасывают свою боевую технику в пропасть, чтобы она не досталась врагу.
И все: и горы, и дороги, и людские потоки на них расплываются, начинают терять очертания. Отвертываюсь и смотрю будто бы в сразу затуманившееся стекло, чтобы летчику в зеркальце не было видно моего расстроенного лица. Снова вспоминается утренняя беседа с усталым человеком в больших круглых очках.
Что же, что это все значит — конец или начало?
Стратег из львовской комендатуры
Я давно уже заметил, что кадровые офицеры, оторванные тыловой должностью от текущих боевых дел, страшно любят воевать по карте. Комендант Львова, перед которым я предстал, вернувшись из Словакии, исключения не представлял. Боевой офицер, китель которого пестрел орденскими ленточками, усадил меня в кресло на львиных лапах, приказал дежурному никого без крайней надобности в кабинет не пускать, достал из сейфа свернутую карту, на которой со штабной тщательностью была обозначена линия фронта, и стал посвящать меня в то, что творится сейчас в войсках Первого Украинского.
Честно говоря, было бы больше по душе, если бы он предложил мне с дороги ужин или хотя бы "ворошиловскую дозу". Ужин, правда, был обещан. Но на первое была подана все же лекция о нашем наступлении.
Вдруг где-то на середине беседы комендант прервал рассказ странным замечанием:
— Я ведь почему разговорился?.. Я вас, военных корреспондентов, уважаю. Есть вас за что уважать.
И тут ошеломил меня новостью: на днях ему пришлось хоронить одного из моих коллег, фотокорреспондента «Известий» капитана Павла Трошкнна. Это был один из самых боевых военных журналистов, известный своими снимками еще в дни сражений на Халхин-Голе и озере Хасан. Трошкин возвращался из Бухареста, который недавно взят войсками Второго Украинского фронта, и на дороге между Коломыей и Станиславом попал в бандеровскую засаду. Не растерялся. Принял бой. Его так и нашли у пробитых колес машины, где он лежал, отстреливаясь от противника. Пуля пробила сердце.
— Я похоронил его с почестями, — рассказывал комендант, — Над могилой трижды дали траурный салют. Так мы хороним только героев. — И, добавив: — Опасная у вас профессия, — вернулся к карте и стал объяснять обстановку на фронте.
За время моего отсутствия пятачок, на котором я когда-то побывал, превратился в мощный плацдарм, имеющий по фронту около семидесяти пяти, а в глубину до шестидесяти километров. Район этот густо порос лесом. Лес подступает на карте к голубой жилке реки, а через эти зеленые массивы на запад, на север и на юг от большого города Сандомира тянутся, по-видимому, удобные дороги.
Очертив на карте плацдарм, стратег из львовской комендатуры торжественно сообщил:
— Все эти леса сейчас битком набиты войсками, техникой. Я сюда во Львов из Сталинграда дошел. Такой концентрации даже в Сталинграде ни у нас, ни у немцев не было… Тысячи танков и самолетов, десятки тысяч орудий, в том числе и самой большой мощности. Чуете, что назревает, а? А эшелоны все идут и идут. Десятки эшелонов наш узел в день пропускает.
Все, что он говорил, было интересно, а главное, очень мне нужно, но есть хотелось страшно. Отыскал в кармане какие-то крошки, положил их в рот, стараясь демонстративно жевать, но увлеченный стратегией собеседник этого не замечал.
— Вы знаете, что, по-моему, это означает?.. Конев задумал удар на Берлин.
— Но ведь на Берлин нацелены войска соседа. Белорусский фронт. Недаром командование им передано маршалу Жукову.
— Недаром. Но ведь Берлин огромный город, брать его будет нелегко. Вы говорите, знаете Сталинградскую битву. Ну вот, как помните, и его освобождали силами двух фронтов. А ведь Берлин побольше Сталинграда.
Я смотрел на карту. За фронтом сандомирского плацдарма лежали Радомско, Ченстохова. Ниже, уже за Одером, огромный город Бреслау, южнее Дрезден. Берлин был значительно севернее, как раз против завислянского плацдарма Первого Белорусского фронта.
— Это так, — согласился собеседник. — Однако какой же командующий сейчас не мечтает участвовать во взятии Берлина. А вы нашего Конева не знаете. Да и кто может предугадать, как развернутся дела. Война ж.
Тут я вспомнил о дорожном указателе, стоящем на старой площади Львова.
— А сколько до Берлина от кромки сандомирского плацдарма?
— Сейчас прикинем, — охотно согласился собеседник. Достал из стола линейку, циркуль, поколдовал с ними. — По прямой выходит почти шестьсот. За два месяца треть пути прошли.
Я как-то незаметно для себя взял со стола у коменданта кусок печенья и начал грызть. Это он все-таки заметил.
— Позвольте, а вы обедали?
— В последний раз ел в Банской-Бистрице, часов восемь назад.
— Ай-яй-яй, а я тут воюю… Ну, сейчас двинемся ко мне. Вы у меня и поедите, а машину вашу вызовем прямо к моей штаб-квартире.
