Борис Бондаренко - Пирамида
— Слушай, Кайданов, зачем мы сюда приехали? Смотреть, как потасканные пижоны донжуанствуют на папашиных кабриолетах?
— Это что — прелюдия к атаке? — осведомился я.
— К какой еще атаке?
— А к такой… Что ты все смотришь на них? Пусть себе веселятся.
— А может, я тоже хочу веселиться?
— Ну так и веселись, кто тебе не дает.
— С тобой, что ли? Не дай бог оказаться на необитаемом острове с таким типом… В первый же день взвоешь.
Он вскочил и пошел купаться.
Вечером, заметив, что он опять то и дело смотрит в их сторону, я спросил:
— Не понимаю, зачем тебе это нужно?
— Что?
— Да эта… очи черные, очи страстные.
Ольф улыбнулся:
— Как ни странно, но меня интересует не эта секс-бомба.
— Разве?
— Представь себе. Тебе не кажется, что та девочка случайно попала в их компанию?
Я с сомнением посмотрел на него.
— Ну, во-первых, девочка не поехала бы в такой вояж…
— А во-вторых?
— Ты несколько преувеличиваешь. Ей не так уж плохо с ними.
— Слушай, может, наведаемся?
— Это еще зачем?
— А что, так и будем друг на друга смотреть?
— А не смотри.
Ольф в сердцах даже сплюнул и повернулся ко мне спиной. Минут через пятнадцать он поднялся и спросил:
— Ну что, идешь?
— Нет.
— Ну, тогда я один пойду.
Ольф направился к ним. Уже через полчаса был в этой компании своим в доску, называл всех на «ты», спел несколько песенок, рассказывал какие-то хохмы, от которых вся четверка заходилась в смехе, и я невольно позавидовал умению Ольфа находить со всеми общий язык. Даже собаки от первого его взгляда начинали махать хвостиком и умильно поглядывать на него… Для меня же сойтись с кем-то всегда было задачей нелегкой. И, по существу, Ольф был единственным человеком, с которым я по-настоящему подружился (уж не наша ли работа тому причина?). Даже с Ольгой отношения у меня были не такие простые и непринужденные, как хотелось бы. Я задумался — почему так? Свойство характера? Удобная отговорка — не более.
Я забрался в палатку, но уснуть не мог. Ольф пришел только в первом часу ночи и стал осторожно укладываться.
— Как ее зовут? — спросил я.
— Светлана, — тут же отозвался Ольф. Он явно выжидал, не спрошу ли я еще что-нибудь, но я молчал, и Ольф заговорил сам: — Знаешь, а она и в самом деле довольно случайный человек в этой компании. Ей всего семнадцать лет. В этом году закончила школу, провалилась в университет, отца у нее нет, мамаша укатила в отпуск и перепоручила ее своей племяннице — этой самой «очи черные, очи страстные», которую в действительности зовут Верой. За ней ухлестывает Алик, тот, что помоложе, но Вера пока держит его на дистанции.
— Тебя они, очевидно, тоже будут держать на дистанции?
Ольф помолчал и серьезно сказал:
— Димыч, не надо так говорить. Я ведь, в конце концов, не хлюст какой-нибудь.
— Извини.
Все следующие дни Ольф пропадал в их компании. Мне тоже пришлось сходить к ним, раза два я сыграл с ними в преферанс, но больше предпочитал оставаться один и уходил куда-нибудь по побережью. А на четвертый день к вечеру я вдруг обнаружил, что в соседнем лагере неестественно тихо. Я посмотрел туда и увидел, что Ольфа и Светланы нет. Через час они вышли из леса и медленно пошли к их лагерю. Встретили их мрачным молчанием. Я разозлился на Ольфа и подумал: все может кончиться тем, что эти спортивные мальчики набьют нам физиономии и будут по-своему правы. Ольф что-то негромко сказал Светлане, она кивнула, а Ольф подошел ко мне. Был он очень серьезным, залез в палатку и позвал меня:
— Димыч, ползи сюда.
И когда я тоже залез в палатку, он спросил:
— Сколько у нас денег?
— Рублей сто сорок, а что?
— Сколько тебе нужно, чтобы добраться до Москвы и протянуть до стипендии?
Я уставился на него.
— Что ты надумал?
— Поехать со Светланой в Ленинград, — невозмутимо сказал он.
— Ты что, серьезно?
— Вполне.
Я молчал. Ольф выжидающе смотрел на меня.
— А она? — спросил я.
— Она согласна.
— Когда вы хотите ехать?
— Сегодня вечером. Они собираются на танцы, а Света откажется.
— А что дальше?
— А дальше мы уедем.
Он сделал вид, что не понял моего вопроса. Я пожал плечами.
— Как знаешь. Я могу оставить себе десятку, в Москве перехвачу у кого-нибудь.
— Оставь двадцать.
Я отдал ему деньги. Ольф сунул их в карман и стал собирать вещи. Я выбрался из палатки и пошел купаться.
Потом мы ждали вечера и не показывались из палатки. Я ни о чем не расспрашивал Ольфа, и он заговорил сам:
— Понимаешь, Димыч, какое дело… Может, все это покажется тебе блажью, но… у меня такое ощущение, что эта девочка — моя судьба… Никогда у меня такого не было…
— А как же Ольга?
— Я знал, что ты скажешь это… С Ольгой все по-другому было. Я ведь знал, что она уйдет.
— Знал?
— Ну да, она сама сказала мне в первый вечер. Что, как только почувствует, что заболевает, тут же уйдет. Сначала мы даже решили, что не стоит рисковать нашей дружбой, да вот… не удержались.
— Что же она… вообще больше не придет к нам?
— Не знаю… Наверно, нет.
Я едва сдержался, чтобы не наорать на Ольфа, я вдруг остро ощутил, как не хватает мне Ольги, и решил, что, как только вернусь в Москву, разыщу ее.
Ольф виновато сказал:
— Я знаю, о чем ты сейчас думаешь. Я уже и сам жалею, что с Ольгой так вышло. Но по-другому получиться просто не могло, поверь мне.
Я промолчал.
Наконец мы услышали, как загудел мотор «Москвича» и через минуту смолк, удаляясь, и тут же выбрались из палатки. Светлана уже шла к нам, издали улыбаясь Ольфу, и с радостью сказала:
— Слава богу, уехали.
Ольф с нежностью погладил ее по плечу и спросил:
— Все нормально?
— Да… — Светлана робко посмотрела на меня и заторопилась: — Я пойду, быстренько соберусь.
Мы молча ждали, пока Светлана соберет свои вещи. Наконец она вышла с чемоданом в руке, Ольф тут же подхватил его, закинул на плечо рюкзак и подал мне руку:
— Ну, дружище, пока. Ты когда отсюда?
— Завтра.
Светлана как-то виновато посмотрела на меня и тихо сказала:
— Не сердись на меня, Дима.
— За что?
Она не ответила, повернулась и пошла.
Они вернулись в первом часу ночи.
Я ждал, что кто-нибудь придет ко мне выяснять, почему Светлана уехала с Ольфом, но никто не пришел.
Утром я встал рано, осторожно, стараясь не шуметь, собрал палатку и вещи. Но никто из них не проснулся.
В Риге я отправил вещи багажом и налегке пошел бродить по городу. Уезжать я решил ночью, чтобы легче было договориться с проводниками.
17Общих вагонов было всего два, и оба переполнены. Билеты на этот поезд распродали еще три дня назад. Я даже не стал разговаривать с проводниками, это было бесполезно. Мне удалось проникнуть в вагон под видом провожающего, и я сразу забрался на третью полку и прижался к стене. Было очень душно, и я обливался потом. Но скоро привык к этому, и меня стало клонить в сон. Когда поезд тронулся и потянуло ветерком из открытого окна, я быстро уснул.
Разбудили меня ревизоры. Я сразу сказал, что у меня нет билета, и слез с полки.
— Документы, — потребовал старик ревизор.
Я показал студенческий билет.
— Почему зайцем едешь?
— Не было билетов, — сказал я, — а ждать больше не могу, у нас уже занятия начались.
Ревизор недоверчиво хмыкнул и сказал:
— Пошли.
На первой же остановке они высадили меня. Было пять часов утра.
Станция была маленькая, названия ее я не запомнил, следующий поезд шел только в девять. Я поднял воротник куртки, закурил и пошел в лес. Было очень тихо, и треск сучьев под моими ногами разносился далеко вокруг. Туман окружил меня со всех сторон, и видел я не больше чем на десять шагов. Трава была очень сырая, ноги у меня промокли, и я замерз.
На небольшой полянке я разложил костер, снял ботинки и протянул ноги к огню. Туман еще долго не расходился, и я чувствовал себя словно вне пространства — кругом была белая сплошная стена, отгородившая меня от мира. Времени я тоже не ощущал, его как будто не было. Часы тикали, секундная стрелка равномерно двигалась по своему бесконечному кругу, но этот механизм не имел никакого отношения ко времени. Временем было что-то другое, находившееся внутри меня, и сейчас оно застыло, остановилось.
Я смотрел на огонь и думал о том, что ждет меня в Москве. Работа. Моя теория, о которой я совсем не вспоминал с тех пор, как уехал и оставил на столе бумаги. Я провел несколько великолепных дней, не думая о работе. Я делал самые простые вещи: разжигал костер, готовил еду, купался, загорал, эти действия не требовали и самых ничтожных усилий ума, — и был спокоен и счастлив. Теперь я возвращаюсь к тому, что называю целью и смыслом своей жизни, и тревога сразу охватывает меня. Я знаю, от прежнего покоя и счастья не останется и следа, как только я сяду за стол и прочту первую строчку своих выкладок. Начнется то, что принято называть творчеством. Из того, что уже известно науке, плюс то, что называют талантом, — поскольку другие считают, что таковой талант у меня имеется, примем это за истину, — я должен создать что-то новое, еще не известное людям. Такова цель моей жизни. Все это аксиома, не требующая доказательств. Она начала действовать сразу, как только я стал заниматься физикой. Я сделал первый ход в игре, еще не зная всех ее условий, всех сложностей и тонкостей. Сложности начали выявляться потом. Одна из них — проблема так называемых «радостей и мук творчества». Я читал о них в книгах, знал, с чужих слов конечно, что радость творчества — одна из самых великих радостей, доступных человеку, высшее проявление человеческого духа. Действительно, дарить людям открытия — что может быть благородней? Разве этому не стоит посвятить жизнь? И уж конечно ради этого стоит пройти через муки творчества. Еще один абстрактный термин из сферы духовной жизни человека. Подразумевается, что без мук творчества не может быть и радости творчества. Это тоже аксиома. Ведь открытие нового — это всегда преодоление старого и требует огромных усилий. Но вот вопрос: могут ли быть муки творчества без радости творчества? Первое, что приходит в голову, — такого не может быть. Ведь творчество уже само по себе предполагает какой-то результат. Понятие «бесплодное творчество» — абсурд, чепуха. Если это бесплодно, то уже не творчество. Так кажется на первый взгляд.
