Юрий Смолич - Рассвет над морем
— Я получил приказ высшего командования и выполняю его. Но мне необходимо на эвакуацию две недели.
— Двое суток, — сказал Столяров. — Но имейте в виду: двое суток с момента нашей последней беседы с вами ночью. Следовательно, двенадцать часов первых суток уже миновало.
Генерал помолчал, затем спросил:
— На каком основании вы действуете так категорически?
Столяров ответил:
— Я получил приказ моего высшего командования и выполняю его.
Генерал снова помолчал, потом ответил запутанной в галантных выражениях фразой, содержание которой надо было понимать так:
— О, мосье! Я солдат, вы солдат, и мы один другого прекрасно понимаем: каждый из нас должен выполнять приказ своего высшего командования. Неумолимое течение жизни покажет вам, насколько реальны приказы высшего командования, сидящего в тылу, когда эти приказы выполняют солдаты на линии огня…
— Что ж, — согласился Столяров, — пусть будет так: пусть жизнь нас с вами проверяет.
Однако он не дал после этого отбоя, а продолжал:
— Среди наших требований было еще одно: немедленно возвратить нам Николая Ласточкина.
На этот раз генерал молчал долго. Наконец, он ответил растерянно:
— Я не имею возможности выполнить вашу просьбу: Николай Ласточкин умер…
— Мерзавцы! — не выдержав, вскрикнула Галя. — Ах, какие вы мерзавцы!
Она заплакала.
Столяров понял и без перевода. Поняли и все другие товарищи. Телефон стоял на столе председателя Совета, и коллегия народных комиссаров вместе с президиумом заседала в полном составе. Все молча поднялись и склонили головы.
Генерал там, на другом конце провода, говорил:
— Я выражаю свое соболезнование. Я только солдат, а контрразведка в боевой обстановке действует иногда самостоятельно. Я выражаю свое сожаление, контрразведка поторопилась… Тело Ласточкина — в море, где-то вблизи тюремного транспорта номер четыре.
Генерал говорил сейчас с искренним огорчением. Но огорчала его не гибель замученного руководителя большевистского подполья. Перед генералом лежали две депеши с искрового телеграфа флагмана «Жан Бар». Одна депеша была получена из ставки главнокомандующего всех вооруженных сил Антанты на Востоке генерала Франшэ д’Эсперэ, вторая — из Парижа, из военного министерства, за подписью самого военного министра Франции, мосье Пишона. Первая депеша разрешала генералу д’Ансельму, командующему вооруженными силами Антанты на юге Украины, вывести сухопутные части союзных войск с территории Одессы и всего одесского плацдарма, а эскадре приказывала оставаться на рейде и прикрывать отступление войск. Вторая депеша предлагала генералу д’Ансельму передать свои полномочия высшему начальнику — генералу Бартелло. Одновременно депеша уведомляла, что дело бывшего командующего вооруженными силами Антанты на Украине генерала д’Ансельма, а именно вопрос о поражении на одесском плацдарме, передано на рассмотрение военного трибунала Французской республики…
5Сотня всадников Котовского между тем миновала Пушкинскую и Почтовую. До здания Совета было уже недалеко.
На полном карьере конники промчались мимо роскошного, претенциозного в своей аляповатой росписи здания биржи.
Неожиданно Котовский подал саблею знак и с ходу повернул коня.
Биржа! В разгоряченном первым боем воображении Григория Ивановича возникло представление: там, на бирже, в своей цитадели, в своем храме, в эту минуту должна собраться вся контрреволюция!
Прямо по широкой лестнице Котовский ворвался на коне в роскошный вестибюль, а затем в огромный зал биржи. Подковы коня гулко загремели по мраморным плитам пола.
Вслед за Котовским появились на своих буланках Шурка Понедилок с Сашком Птахой. Потом въехали еще несколько всадников, — огромный зал биржи мог вместить в себя целый кавалерийский отряд.
Но зал был пуст. Акулы капитала удрали заблаговременно.
Опустив саблю, Котовский проскакал по залу вокруг и остановился у низенькой стеклянной перегородки. За перегородкой стояли столы, около них стулья, у стен — узкие и высокие шкафы. Посреди зала на дубовом стеллаже высилась огромная доска, испещренная клетками, точно страничка из арифметической тетрадки школьника. «Валюты» — написано было золотыми буквами вверху над доской. А в клетки вписаны были цифры: «Английский фунт — 63–66, французский франк — 3–3,25, итальянская лира — 1,1–1,15, немецкая марка — 1,25–1,35…» Внизу была наклеена полоска бумажки с напечатанным на пишущей машинке текстом: «Котировка иностранных валют дается в русских николаевских рублях, но русскую николаевскую валюту надо после этого исчислять сообразно стоимости американского доллара…»
Это была последняя на одесской бирже котировка иностранных валют.
Финансовые и торговые воротилы бежали, и мертвые цифры банковских спекуляций остались после них печальным воспоминанием.
Перед дверью в кабинет старосты биржи Котовский и другие всадники остановили коней. На изгибе массивного бронзового бра, рядом с дверями, на растянутых розовых подтяжках тяжело покачивалось мертвое тело. Это был Штени. За пять месяцев интервенции из скромного ресторатора Штени превратился в сказочного богача. Капитал его одесская биржа оценивала в миллионы франков. Но вчера вечером за эти миллионы биржа не могла предложить ему и десяти советских рублей.
Сашко Птаха взмахнул саблей и перерезал розовые подтяжки.
Весть о приближении Котовского неизвестно каким образом бежала впереди от квартала к кварталу. В Совете уже было известно, что котовцы ворвались в город. Задержка около биржи встревожила всех, и через проходные дворы канцелярии градоначальника и судебной палаты к бирже прибыл от Совета гонец. Он появился из двора отеля «Бристоль» в ту минуту, когда Котовский подавал команду мчаться дальше.
Гонец на ходу передал Котовскому приказ Совета: хотя белые офицеры уже начали обстрел помещения Совета, Совет еще немного продержится собственными силами, а отряду надо немедленно лететь к банку, из которого белогвардейцы пытаются сейчас вывезти ценности.
Не прошло и минуты, как отряд перестроился и, завернув за угол Полицейской, помчался за своим командиром к конторе государственного банка.
Перед зданием банка стояли четыре грузовые машины, нагруженные кожаными мешками и коваными сундуками. Десятка два офицеров суетились еще возле машин, но моторы уже гудели — машины были готовы двинуться к порту, на пароход «Кавказ» и за пределы советской земли…
Шашки конников сверкнули, и котовцы с ходу врубились в толпу офицеров.
После этого машины были поставлены в центр, конники окружили их, и отряд двинулся дальше, по направлению к Оперному театру. Моторы машин глухо урчали на малой скорости, степные кони шарахались и прядали ушами, но твердые руки всадников сдерживали их, вздыбливали и возвращали назад в строй. Ценности города, народное достояние у грабителей было отбито, и теперь его надо было передать законному владельцу — Совету.
Когда отряд появился в тылу белогвардейцев, осаждавших дом Совета со стороны Пушкинской, Ришельевской и Ланжероновской улиц, белые цепи повернулись против конницы, пытаясь обороняться. Но котовцы врубились, смели ряды белогвардейцев и подгарцевали к подъезду Совета.
Члены президиума и народные комиссары стояли на баррикаде и приветствовали партизанский отряд областкома.
Котовский спрыгнул со своего высокого жеребца, бросил повод Сашку, подошел валким, но четким кавалерийским шагом и отдал оголенной шашкой салют красному знамени на флагштоке. Затем он отрапортовал Столярову:
— Конный отряд днестровских партизан, выполняя ваш приказ, прибыл в распоряжение Совета рабочих депутатов города Одессы. Золотой запас города Одессы — вон там, на тех четырех бензопхайках.
Шурка Понедилок и Сашко Птаха на своих казацких буланках стояли рядом, позади Котовского. Буланки тыкали мордами в спину Григория Ивановича.
В эту минуту из среды членов президиума Совета, негромко вскрикнув, выдвинулся старый Птаха Петро Васильевич. То замирая на мгновение, то снова бросаясь вперед, он продвигался вдоль баррикады к буланому, на котором сидел Сашко. Лицо Петра Васильевича то вспыхивало гневом, то все покрывалось мелкими морщинками радостного смеха.
— Ах ты висельник! — всплескивал руками Петро Васильевич. — Так ты, выходит, жив?
Сашко исчез из дома около месяца тому назад, и отец с матерью уже оплакивали его: решили, что мальчика где-то подстрелили, когда он, отбившись от рук, шатался по городу.
У Петра Васильевича так быстро менялось выражение лица, что невозможно было понять — бросится ли он на радостях обнимать сына, или снимет ремень и учинит тут же, на месте, суровую отцовскую расправу.
