Анна Караваева - Родина
— «Главное Адмиралтейство и история его создания», — прочла она шепотом на титульном листе и стала перелистывать книгу.
— Сонечка! — через минуту изумленно воскликнула Ольга Петровна. — Сколько раз на открытках вот это самое Адмиралтейство видала, а и в голову не приходило, как давно оно построено!
— Да, очень давно. Еще в половине восемнадцатого века. В поэме Пушкина «Медный всадник» есть строки: «И светла Адмиралтейская игла…»
— Вот эта самая? — почему-то обрадовалась Ольга Петровна. — Ну подумайте, а я и не знала! Чу́дно, чу́дно!
В мезонине все уже спали, а Ольга Петровна, затенив лампочку газетным листом, еще долго сидела за книгами. И улегшись, она еще перебирала в памяти впечатления прошедшего дня.
Ошибки быть не может: полковнику Соколову очень понравилось ее стремление! В его черных глазах и мягком звучании голоса, когда он давал ей советы насчет «круга чтения», Ольге Петровне чудилась сдержанная радость: конечно, Владимиру Николаевичу приятно, что женщина, которая ему симпатична, оказывается человеком вдумчивым, с серьезными духовными интересами.
Через несколько дней Соколов спросил при встрече Ольгу Петровну:
— Удалось вам достать какие-нибудь книжки? Читаете?
— Читаю. Только не все мне там понятно, — призналась Ольга Петровна. — Да ведь какое же у меня образование… смешно сказать!
И, охваченная порывом откровенности, Ольга Петровна рассказала полковнику Соколову, как много лет и сил растратила она впустую. Два раза была замужем, «и все это было не настоящее, самообман». А главное — в ее прошлой жизни не было «духовных интересов»…
— Может быть, вы слишком придирчивы к себе? — осторожно спросил Соколов.
Ольга Петровна посмотрела в его глаза, которые светились вниманием и сочувствием, и со страстным ожесточением сказала:
— Нет, нет! Все именно так было, только тогда я не понимала… Ох, это был такой эгоизм, такой эгоизм…
— Ну, все это еще не поздно поправить, — мягко произнес Соколов.
Как на крыльях, Ольга Петровна летела по пустынным улицам, и надежда, которой она теперь уже не боялась верить, играла и пела в ее груди.
Доклад в городском клубе о планах восстановления города Кленовска Соколову пришлось повторить два раза — столько желающих было послушать его.
Как-то на лекции Соня, глянув в сторону, еле удержалась от смеха. В том же ряду, на левой стороне, сидел Ян Невидла и с восторгом смотрел на Маню Журавину. Ее светлые с рыжинкой волосы, перехваченные синей ленточкой, золотились на спине, как драгоценная пряжа. Ян Невидла, тараща черные глаза на эти золотые волосы, бурно вздыхал. Маня, словно забыв о нем, смотрела на докладчика. Ян, с видом покорившегося своей горькой участи, пытался смотреть тоже на докладчика, но внимания его хватало ненадолго. Он снова переводил глаза на свою «волшебницу» и любовался ею, нетерпеливо ожидая ее взгляда. Наконец Маня взглянула на него, и чех весь просиял от радости. Тогда Маня сделала строгое лицо, и Ян Невидла опять увял.
«История начинается сначала», — смешливо подумала Соня.
Выйдя на улицу, она полушутя, полусерьезно заметила подруге:
— Ты обнаруживаешь явный талант крутить головы… И уж так кокетничаешь с Невидлой, что на него жалко смотреть.
— Кокетничаю, — со вздохом согласилась Маня.
— Он тебе нравится?
— Немножко… то есть настолько, чтобы занять время!
— Я тебя не понимаю, Маня… И, знаешь, такие настроения как-то нехорошо выглядят!
— Знаю, Сонечка… Скоро я все открою Яну, но дружба у меня с ним останется. Он говорит, что я ему напоминаю какую-то милую девушку из Праги… Кто его знает, может быть даже ту вдову, на которой ему не удалось жениться. Но не об этом речь. Я тебе хочу рассказать кое-что… Я зайду к вам, хорошо?
Дома никого не было. Подруги сели рядом, и Маня расплакалась.
— Да что с тобой? — испугалась Соня. — Что случилось?
— Ничего не случилось… Просто я все поняла, Сонечка, все, все поняла! — прерывающимся от слез голосом отвечала Маня и вдруг, всплеснув руками, отчаянно прошептала: — Я… люблю Володю, твоего брата Володю! Я любила его всегда, еще в школе… любила его и тогда, когда мы в подполье боролись…
— Почему же ты не поговорила с ним об этом, Манечка?
— Некогда было думать о любви. Жизнь была тяжелая, опасная. Володя появлялся в городе, выполнял задания… Случалось, я провожала Володю, мы даже шли под ручку, как влюбленные, а я боялась за него и хотела только, чтобы он скорей выбрался из города… А когда Володя ушел на фронт, я поняла, что всегда любила его, ужасно любила!.. Мы пожали друг другу руки на прощание, и мне вдруг пришла в голову дикая мысль: «А что, если я сейчас поцелую его!» Глупая голова, зачем я не поцеловала его, моего чудного, храброго Володю! Зачем я не обняла его, крепко-крепко. Ему веселее было бы итти в бой, громить врага!
— Но почему же, в самом деле, ты не обняла его, Манечка?
— Я… не посмела… Я ведь не знала, любит ли он меня… Мне было так дорого его уважение и доверие ко мне как к боевому товарищу, и душа моя не могла допустить, чтобы Володя обо мне подумал плохо. И вот я все время тоскую о Володе и думаю, приятно ли было бы ему смотреть на меня, какая бы я ему больше нравилась, веселая или задумчивая, как лучше было бы мне волосы причесывать… И все это я испытываю на этом славном Яношеке Невидле! Ты прости меня, Соня, но мне приятно, что он смотрит на меня…
— Обожающими глазами, — докончила Соня.
— Да-а… и я думаю тогда, как смотрел бы на меня Володя!
— Ой, ты что-то мудришь! Ты вот переписываешься с Володей… Неужели и в письмах вы все еще никак не договорились?
— Почти… — застенчиво сказала Маня и подала Соне письмо со штемпелем полевой почты. — Можешь прочесть, и скажи твое мнение.
Соня прочла письмо, написанное знакомым четким почерком, и, понимающе улыбаясь, вернула его Мане.
— Ну, как по-твоему, Сонечка?
— По-моему, очень и очень дружеское письмо… А ты, Маня, просто перемудрила.
— Что бы ты сделала на моем месте, Соня?
— Я бы написала такое письмо, которое показало, что я люблю его… И вообще перестань мудрить, Маня.
— Соня! Я уже написала Володе такое письмо! — и Маня бурно обняла подругу. — Я безумно рада, что ты мне то же самое посоветовала, что мной уже сделано… Я рассудила наконец, что Володе труднее, чем мне, что ему на фронте некогда размышлять, люблю ли я его… Ну, а у меня все-таки остается время думать о любви, и… ну-ка, помогу я ему, пусть порадуется немножко Володенька мой милый, дорогой… Сонечка моя, Володина сестричка!
— Ты меня совсем задушишь! — смеясь, отбивалась Соня.
— А вот смотри и учись, как от любви страдают и радуются!
Настроение у Мани менялось быстро, она уже тараторила, шутила, смотрелась в свое карманное зеркальце.
— Сонька, несчастная, неужели ты ни разу не была влюблена?
Соня отрицательно покачала головой.
— Неужели у тебя поцелуев не было? Соня, Соня!
— Поцелуи были… — призналась Соня и прыснула.
В первый раз, когда ей было шестнадцать лет, ее «почти поцеловал» двоюродный брат, но ей было смешно и стыдно. Второй раз Соню совершенно неожиданно поцеловал на катке знакомый студент. Она почувствовала на щеке прикосновение холодных губ и колючей щеточки усов. Только боязнь обидеть знакомого студента помешала Соне вытереть щеку. Третий раз, незадолго до войны, в день рождения папы, Соню поцеловал в саду один из гостей, толстячок Всева Пятницкий, и при этом нелепо подскочил, чтобы достать ее губы. Она возмутилась: «Вы с ума сошли!»
— Вот и все, Маня. Все это ужасно смешно, и если любовь в жизни вот такая, то, знаешь, это совсем неинтересно!
Маня посмотрела на подругу и с пророческим видом сказала:
— Эй, миленькая, берегись! Пока сердце у тебя не тронуто, но дойдет и до тебя, и если ты влюбишься, то уж так полюбишь, что просто невероятно!
Проводив подругу, Соня еще долго расхаживала по комнате, не в силах совладать с раздумьем, которое осталось после взволновавшего ее разговора.
Маня уже не впервые поддразнивает ее вопросами и шутливым изумлением насчет того, «тронуто» или нет сердце Софьи Челищевой…
«Тронуто, Маня, тронуто! Я думаю о Дмитрии Пластунове больше, чем о ком бы то ни было. Я верю ему всегда и во всем. Если мне будет тяжело, никто не поможет мне так, как он. К нему я иду за разрешением всех трудных вопросов, у него учусь всему хорошему, партийному. Он всегда говорит правду, и я, обращаясь к нему, говорю только правду. Я радуюсь и горжусь про себя, когда он одобряет то, что я делаю. Он любит музыку, у него глубокая душа. Он одинок, ему тоскливо жить, я это вижу и бесконечно жалею его, но… я не осмелюсь показать ему это. Что же это все? Любовь?.. Но я не могу себе представить, что я гляжу в его глаза, что он обнимает меня… Я робею перед ним, да!.. Почему? Я робею потому, что не знаю, любит ли он меня или просто ценит и уважает. Когда знаешь, что тебя любят, тогда и смелость приходит. Но как же узнать?.. Разговариваем мы с ним вне работы не так уж часто, — так, значит, ждать удобного случая? Но может пройти месяц, два месяца, год, а случая такого не будет. Он подумает, что я интересуюсь кем-то другим, и станет искать чьей-то дружбы, кого-то полюбит, и я узнаю об этом? Нет, нет! Это было бы невыносимо больно, — ведь он нужен мне, нужен! Я не могу себе представить своей жизни без него!.. Вот так, Софья Челищева, и начинается любовь… Ну, будь честной до донца: скажи, ты хотела, чтобы он узнал, что ты думаешь о нем? Да, ты хочешь этого… Теперь придумай: как же ты дашь ему понять, что ты думаешь о нем?»
