Тамара Каленова (Заплавная) - Не хочу в рюкзак. Повести.
Люльку смайнали, Славка выпрыгнул. Сердце его колотилось геройски.
— Давай! Шуруй, Степан Алексеевич! Все правильно!
Люлька снова поползла по огромной четырехэтажной стене, задерживаясь в простенках между окон. Постепенно дом темнел, словно наливался румянцем.
Свет прожекторов создавал праздничное настроение.
Убедившись, что все идет как надо, Славка срывающимся от нетерпения голосом дал распоряжение запустить второй подъемник с люлькой по другую сторону здания.
Его настроение передалось и рабочим. Не было слышно ни шуточек, ни выкриков. Негромкий разговор — по необходимости — да перещелк пусковых кнопок подъемников.
Дом одевался в новую одежду некрикливо и деловито.
«Ты мой. Мой, — торжествуя, думал Славка. — Я тебя придумал таким! Ты в моей власти! Безногий, тебе некуда убежать от меня, и в этом твое счастье. Теперь ты станешь не похож на все, что были до тебя!»
Славка опустился на старые бракованные перемычки — отдохнуть. Возбуждение от удачно начатого эксперимента не покидало его, но откуда-то вдруг взялась свинцовая усталость.
В четыре утра все было закончено. Выключили подъемники, прожекторы. Рабочие разошлись.
Славка тоже поплелся домой, сквозь дремучую усталость чувствуя, как в его сердце стучится жажда славы и желание заслуженной награды за такую вот ночь.
XIX
Наподобие открытой форточки на высоте пяти-шести метров у березы оторвался кусок коры. Он хлопал с отчаянием по стволу, не в силах прилепиться заново. Резкий леденящий ветер, казалось, проникал внутрь, в самое сердце дерева.
В университетской роще уже было по-зимнему неприютно. Притухшие сосны темнели островками.
Мимо засыпающих деревьев брели Гришка, Измаил и Лида. Они теперь часто бродили втроем. По молчаливому уговору о Маше старались не вспоминать. «Уехала, значит надо. Дело семейное», — говорил Гришка бодрым голосом и подтягивал уголки воротника к ушам.
Лида же, хотя и порывалась задать нетерпеливый вопрос: «А когда Маша приедет?» — всякий раз сдерживала себя, понимая, что Измаил и сам не знает когда.
Вот так они бродили, чаще всего молча. Единодушно мерзли, но не спешили в общежитие. Роща не прислушивалась к их шагам — она засыпала глубоко, надежно, в предчувствии больших морозов.
— Мальчики, а вы помните, как вы встретились здесь три года назад? — задумчиво сказала Лида. — Я сидела вон у того пня, зубрила английский, а вы подошли и сели рядом. Измаил еще спросил тогда: «Девушка, здесь свободно?» Как в автобусе...
Измаил улыбнулся, а Гришка решил уточнить:
— Нет, он спросил: «Девушка, мы вам не помешаем?»
— А не все ли равно! Было утро, в роще ни души, но вам хотелось обязательно рядом. Вы тогда не умели знакомиться с девчонками.
— Сочиняешь... Чего-чего, а с девчонками-то... — пробовал отшутиться Гришка, но, поймав странно-измученный взгляд Лиды, осекся.
Они шли по скрипучей дорожке, с обеих сторон загораживая Лиду от ветра. А она все порывалась обогнать их, заглядывала в лица и, еле шевеля озябшими губами, просила:
— Погуляем еще капельку, а?
Измаил и Гришка кивали. Торопиться некуда. «И — не к кому», — мысленно добавлял Измаил.
— Интересно, ребята, встретимся мы лет через пять и... не узнаем друг друга. Ты, Измаил, станешь важным человеком, наверно, руководителем. Гришка, пожалуй, изменится мало... А я сельская учительница...
Вдруг Лида замолчала и ухватилась за руку Измаила.
— Что с тобой? — спросил он и посмотрел туда, куда глядела она.
Навстречу шли четверо с поднятыми воротниками. Прошли мимо и остановились сзади. Один был в зеленой фетровой, не по сезону, шляпе.
Побелевшее лицо Лиды, ее внезапный страх, почти ужас, возбудили догадку.
— Это он? — негромко спросил Измаил.
— Да.
Где-то на улице, за металлической оградой, расходились по общежитиям веселые компании, тускло светили фонари, а здесь, в роще, будто все вымерло.
— Эй, ты, студенческий террор! — сплюнув, позвал парень в шляпе. — Говорят, вы давно разыскиваете Камбалу. И эту жучку, ищейку за собой таскаете... Ну что ж, если вам так срочно, то я к вашим услугам.
Измаил напрягся. Он понял: будет не просто стычка, но схватка до конца. Или... или. Сила на силу! Тело охватила нервная дрожь.
Гришка нагнулся к Лиде и шепнул:
— У выхода автомат! Звони ноль два... Выпрямился и внешне спокойно глянул на Измаила, словно спрашивая: «Ну, что дальше, старик? Командуй. Мы их мигом!»
Но... Измаил медленно отвел глаза, словно оцепенев.
Лида побежала. Четверо рванулись за ней. Но перед ними лицом к лицу встал Гришка.
Услышав щелчок взводимого курка, он не отпрянул, не отшатнулся в сторону, потому что до последней секунды верил: Измаил не выдаст. А тот застыл, словно окаменел, не в силах тронуться с места.
Осечка.
Камбала стал перезаряжать револьвер, но не успел — Гришка прыгнул на него.
Наконец Измаил пришел в себя. Им овладели запоздалая ярость и стыд. Он подскочил к ближайшему парню, сдернул расстегнутое пальто ему на локти и ударил в челюсть.
Тот рухнул мешком, ударившись затылком о ствол березы.
Гришка сцепился с верзилой в солдатских сапогах. Попытался бросить его через себя, но силы были неравные. Они переплелись руками. А третий налетчик, самый мелкий и верткий, изловчившись, бил Гришку в живот.
— У-у, гад!! — исступленно заорал Измаил и рванулся к нему.
Все четверо упали разом. Гришка завернул парню в солдатских сапогах руку, тот затих, уткнувшись лицом в снег. А Измаил стукнул маленького головой о ствол.
— Вот так! — сплевывая, приговаривал Гришка. — Вот так!! — И тут грянул выстрел. Гришка замер, потом выпустил противника и стал медленно поворачиваться на одном месте.
Из револьвера Камбалы вился тонкий сигаретный дымок.
Короткий шлепок второй пули о дерево послышался чуть позже.
И тогда, наконец, донесся плач Лиды, мужские голоса...
— Смываемся! — прошипел Камбала и бросился в глубь рощи.
— Стой!!
И только убедившись, что налетчики надежно схвачены, Измаил разжал руки, сведенные в ярости, и с трудом поднялся.
В общежитие Измаил вернулся только ночью.
Все так же в коридоре у теплых батарей шептались влюбленные. Все так же горели лампочки, ненавязчиво отражаясь на только что вымытых полах...
Пошатываясь от слабости, Измаил доплелся до своей двери, смутно радуясь, что его никто не видит. Не зажигая света, стал раздеваться.
Тревожно скрипнули пружины ржавой кровати.
— Кто здесь?! — крикнул Измаил и судорожно повернул выключатель.
На кровати, в желтом платье и чулках лежала Маша. Видимо, она только что проснулась, глаза ее от испуга были огромны.
— Маруся! — Измаил бросился к ней, опустился на колени и зарылся лицом в складки платья. Платье пахло дорогой, бензином и еще чем-то очень родным.
— Ты пьян? — укоризненно спросила Маша, опуская руку на его спутанные волосы.
Он молча покачал головой. Тогда Маша насильно подняла его голову, заглянула в глаза.
— Что случилось?
— Со мной ничего... Гришка ранен. — Измаил изо всех сил старался, чтобы голос не дрогнул.
— Как?! Рассказывай! — Она обняла его, как бы желая убедиться, что он цел, жив, невредим.
— Знаешь, поговорим завтра, — слегка оттолкнув ее, попросил Измаил.
Встретив ее пристальный взгляд, Измаил поморщился, как от боли, и стремительно щелкнул выключателем.
Стало темно.
«Почему он молчит? — думала Маша. — Что же все-таки случилось?.. И не спрашивает, почему вернулась, почему не дала телеграммы. Не рад?»
А Маше так не терпелось сказать ему, почему она заторопилась к нему...
Измаил молчал. Он был рядом с Машей и в то же время где-то далеко, далеко...
Маша не выдержала, обняла его. «Главное, он жив!» — подумала она и принялась целовать в глаза, в щеки, в губы.
— Маруся, не надо... попросил он. — Ты ведь ничего не знаешь! Я тебе рассказал не все...
Он приподнялся и стал шарить по столу в поисках сигарет, нашел ощупью, чиркнул спичкой. Пляшущий огонек осветил его лицо, какое-то почерневшее, словно давно небритое.
— Майка... — шепотом сказала Маша. Измаил, наконец, решился:
— Гришка... пошел первым. Вместо меня... Я струсил. Никогда не думал, что будет так... Но я дрался до конца. Понимаешь? И все же струсил...
— Молчи! — Маша обхватила его голову руками.
Неужели он не знает, чем грозит им обоим такое признание?!
— Нет, Маруся, нет! Молчать еще хуже... Что же мне теперь делать?..
Слова его прозвучали непривычно-жалобно, виновато.
У Маши дрогнуло сердце.
— Ну, что ты, дурачок, выдумываешь? Все, наверное, было не так...
Ей не хотелось слышать никаких признаний, она боялась потерять к нему привычное уважение. И в то же время в ней поднималось что-то такое, чему Маша не знала имени, но что делало ее крепкой, желающей разделить с Измаилом его беду, его позор, его унижение. И это второе чувство было сильнее.
