Феликс Сузин - Единственная высота
Районное начальство благосклонно присматривалось к новому главврачу. Однако ровно через год после приезда в Хорошеево Дагирова вызвал к себе районный прокурор. Дагиров удивился: взяток он не берет, махинациями не занимается.
— Не занимаетесь? — усомнился прокурор. — В больнице каждый день мясные обеды, в то время как в райпотребсоюзе уже две недели нет мяса. Где вы его взяли?
— Ну… — замялся Дагиров. — В колхозе.
— А каким образом? Платить колхозу вы не имеете права. Что ж, вам подарили это мясо, а? Далее. Водонапорную башню строите?
Башня была видна всему райцентру, только о ней и говорили.
— Строим.
— А где взяли цемент, кирпич? Покажите накладные.
…Лишь вмешательство райкома партии спасло Дагирова от скамьи подсудимых. Пришлось на время унять хозяйственный зуд.
Прошло три года. Все дальше уходила в памяти война, жить стало полегче, административные заботы занимали меньше времени, прибавилось опыта, появились связи. По-прежнему было много больных и много операций, каждый день он с удовольствием становился к операционному столу, но все чаще ловил себя на мысли, что это уже было. Такая же спина, такой же поворот головы, та же болезнь, и сам он делает одни и те же движения. Круг страданий человеческих замкнулся, притупилось ощущение собственной исключительности, ночные вызовы потеряли героический оттенок и стали весьма неудобным атрибутом профессии, исчезла гордость победы над смертью, потому что чего уж гордиться добросовестным исполнением своих обязанностей. А проигрыш всегда весомее и дольше помнится.
Теперь уж не хотелось да и не надо было просиживать все вечера в больнице, но куда деваться? В клубе месяцами шла одна и та же кинокартина. Завязалось было знакомство с несколькими семейными учителями, но разговоры в их компании всегда вертелись вокруг учебных планов, часовой нагрузки, проверки тетрадей и комбикормов — учителя держали скотину, а с кормами было худо; категории же возвышенные никого не волновали. Дагиров напрасно пытался вовлечь их в рассуждения о предназначении человека, нравственном долге и смысле существования; его слушали со снисходительной улыбочкой: молодой еще, холостой, обзаведется семьей, поймет, что комбикорма важнее. Он шел по темному селу, хрустели, разваливаясь под сапогами, комья застывшей грязи, в редких окнах пробивался слабый свет десятилинеек. Хотелось расправить пошире плечи и закричать во все горло… Неужели так всю жизнь?!
Пустой дом за день выстывал до наледи в углах, он растапливал кафельную печь-голландку, березовые дрова быстро разгорались; плясали, извиваясь, желтые языки пламени, на них можно было глядеть до бесконечности. Это успокаивало. В конце концов уверенность в том, что ты должен стремиться к высокой цели — это всего лишь плод воображения.
Однажды летом он возвращался из областного центра после совещания. Проселок был выбит тракторами, и автобус так немилосердно подкидывало, что сидевший как раз над передним колесом старик вынул новенькие вставные челюсти, посмотрел их на свет и, завернув в платок, положил в карман. Этот невинный и вполне объяснимый поступок вызвал среди пассажиров взрыв хохота.
— Ох, дед Федот, уморил! — кричала толстая тетка в голубой распашной кофте. — Сохранил, значит, главную свою ценность! Ты их теперь только по праздникам встремляй обратно да когда в церкву ходишь!
Желая узнать причину веселья, шофер на миг обернулся, автобус кинуло в сторону, девичий голос сдавленно ойкнул, и Дагиров почувствовал, что ему на голову падают какие-то тяжелые остроугольные предметы. Он вскочил. Незнакомая девушка, раскинув руки, пыталась удержать подпрыгивавшие на заднем сидении стопки книг, бечевки лопались, брошюры с зеленым туловищем колорадского жука на обложке сыпались на грязный затоптанный пол.
— Да помогите же! — сердито блеснула девушка синим глазом, и Дагиров кинулся подбирать изданное массовым тиражом творение о грозном вредителе картофельных полей. Рука подвернулась, он неловко оперся, несколько книжечек скользнуло вниз.
— Никогда б не подумала, что хирург может быть таким неловким!
Он поднялся, отряхнул брюки, прижал ладонь к пылающей щеке.
— Вы меня знаете?
— Кто ж не знает нашего знаменитого хирурга!
— Ну зачем же так… А вот вас я не встречал в Хорошееве… Он внимательно разглядывал ее наливающееся румянцем лицо. — Точно не встречал, вас нельзя не запомнить. В командировку?
Девушка рассмеялась.
— Нет, навсегда. До-мой! Кончила культпросветучилище, теперь буду заведовать клубом. Еле выпросила назначение в свое родное село. Уж они — комиссия-то — и туда меня, и сюда, даже в городе предлагали, золотые горы сулили, а я — ни в какую! Уперлась, реву — только домой! Уж так соскучилась по родителям, по лесам нашим заповедным, по озеру.
Дагиров слушал, приоткрыв рот.
Тетка в голубой кофте, толкнула локтем соседку.
— Дунь, гляди, как доктор наш Любку Предеину глазищами своими черными усматривает. Прямо-таки с косой готов проглотить. Ох, охмурит девку, будет Василь Егоровичу горе!
Кашлянув пару раз, заглох мотор, автобус остановился, шофер, шлепнув тяжелой ладонью по колену, крикнул:
— Все, елкин корень, отъездился драндулет! Клапана полетели. Загораем, граждане пассажиры, до попутной!
Теплый, пахнущий хвоей ветер трепал Любины волосы. Качая вершинами, тихо пели сосны, вихрем пронеслась по ветке белка и, не в силах побороть любопытства, застыла на сучке в безопасном отдалении.
— Пойдемте, Борис Васильевич, угощу холодной водичкой, — лукаво подмигнув, шепнула Люба. — Рядом здесь родничок да не простой, волшебный. Вода в нем заговоренная. Кто выпьет да вскоре полюбит — вовек не разлюбит.
Еле заметная тропинка завела в укутанный стеклянной паутиной овражек. Тишина стояла такая, что невольно хотелось задержать дыхание. Черемуховая стена расступилась, открылся бочажок, неслышная струя переливалась через дощечку и тут же скрывалась в зарослях. Вода была холодной, отдавала брусничным листом, хотелось пить ее еще и еще. Родничок… Родина, родные места — вот откуда оно берется.
После этой поездки Дагиров стал испытывать странное беспокойство. Привычный ход событий нарушился, все чаще, особенно по вечерам, вспоминались смеющиеся глаза Любаши и, хотя в том плане жизни, который был им намечен и до сих пор неукоснительно выполнялся, на данном этапе проблемы личные не предусматривались, все же всегда сидевший в нем иронический человек вынужден был признать, что иногда ум должен отступить перед чувством. Все планы вдруг показались ничтожными, хотелось видеть ее, ощущать рядом, слышать низкий с вопросительными интонациями голос, но ведь, «просто так» с ней не погуляешь. Таковы уж жесткие, издревле сложившиеся сельские традиции. Кому-кому, а ему по положению нельзя.
Как-то, выходя из чайной, где он нередко ужинал, Дагиров увидел на заборе афишу: «Сегодня в клубе танцы. Начало в 8 час.». Танцы — это не для него, не тот возраст. И все же, придя домой, одел свежую рубашку, затянул петлю галстука и, злясь на себя, поспешил в клуб.
Он и раньше замечал, что в селе много хорошеньких девушек (вроде бы и название отсюда пошло — Хорошеево), но сегодня все, куда ни глянь, выглядели красавицами, прямо глаза разбегались. Тут он увидел Любу и понял, что других девушек не существует. Она, кивнув с милым удивлением, прошла в зал, он улыбнулся запоздало и растерянно, а иронический человечек, хихикая, поспешил заметить: «Что, Борис Васильевич, попался! Пульсишко-то как трепещет».
Неуверенно нащупывая пальцами тугие клавиши сверкающего хромом трофейного красавца — аккордеона «Регент», баянист заиграл полечку. Пристукивая каблуками по толстенным плахам пола, понеслись одна за другой пары. Дагиров даже губу прикусил, увидев, как крепко держит Любу за талию техник с радиоузла Колюня — покоритель многих девичьих сердец. Просто нахальство, что позволяют себе люди во время этих танцев!
Разлетелась было к нему, лелея тайную мечту, кудрявая сестричка из терапии, пригласила на почтенный вальс. Где там! Зыркнул на нее главный врач, как ударил. Ни за что обидел девушку.
А баянист между тем, отложив аккордеон, приладил на коленях старенький баян. Окружили его, просят: «Сыграй, Ваня, русскую!».
Склонил он голову набок, прислушался, и полилась знакомая мелодия:
— Эх, барыня ты моя! Сударыня ты моя!
Раздался круг, прижался народ к стенам, а на середину никто не выходит, стесняются, все ждут, кто первый решится, кто класс покажет. Уточкой поплыла через зал Люба Предеина, ходят сильные плечи под цыганским полушалком. Плыла, плыла, остановилась перед Дагировым, притопнула ногой, склонила голову. Нельзя главврачу отказываться, людей обидишь, да и не хочет он отказываться, пусть говорят, что хотят, счастье само летит навстречу.
