Александр Шеллер-Михайлов - Милые бездельники
На слѣдующій же день послѣ знаменательнаго рѣшенія родителя оболтуса былъ торжественно отслуженъ на дому молебенъ св. Козьмѣ и Дамьяну, послѣ чего была подана плотная закуска, а затѣмъ началось и ученье. Ученье было не легкое: мучился отъ него оболтусъ, мучился отъ него и учитель оболтуса. Ученикъ выбился изъ силъ, чтобы научиться держать въ коротенькихъ, пухлыхъ пальцахъ грифель, карандашъ или перо и выводить каракули буквъ; въ учителя же летѣли изъ рукъ раздражаемаго неудачею оболтуса тетради и книги, при чемъ нерѣдко наносились и пинки ногами брыкавшагося ученика. — Ученика бросало въ потъ отъ получасового сидѣнья на урокѣ въ согнутомъ положеніи; учитель же прилагалъ всѣ старанія, чтобы протянуть законный часъ на урокѣ и не заслужить брани и попрековъ хозяина за то, что онъ даромъ деньги беретъ. Къ счастью оболтуса, ученіе продолжалось не особенно долго. Въ одинъ прекрасный день, онъ самъ своимъ умомъ рѣшилъ, что учиться ему довольно, и сказалъ объ этомъ учителю. Жалкій, забитый приказный, исправлявшій при немъ обязанности учителя, даже струсилъ отъ такого рѣшенія ученика.
— Какъ же это такъ довольно? — проговорилъ онъ упавшимъ голосомъ. — Только до самой сути, до грамматики добираться стали и вдругъ — довольно.
— Да такъ вотъ и довольно! — настаивалъ ученикъ. — Ты такъ и тятенькѣ объяви, что, молъ, выучилъ.
— Нѣтъ, ужъ я этого грѣха на душу не возьму, лгать не стану.
— Ну, такъ я и самъ скажу.
Ученикъ захлопнулъ книгу съ широкимъ вздохомъ, точно свалилъ съ плечъ тяжелую ношу, и вышелъ изъ комнаты.
— Ты что рано урокъ кончилъ? — спросилъ его отецъ.
— Я, тятенька, все равно-съ больше ничему не выучусь, — рѣшительно объявилъ сынъ.
— Болванъ! — проговорилъ отецъ. — Дранъ еще не былъ.
— Это, тятенька, какъ вамъ угодно-съ, а только вы даромъ деньги за меня платить будете, потому я теперь и читать, и писать, и въ арифехтику знаю, а этой грамматики мнѣ не надо…
— Ты потолкуй еще! — пригрозилъ отецъ.
— Мнѣ бы теперь къ лабазу привыкать, потому что это дѣло наше вѣковѣчное, — храбро продолжалъ сынъ.
— Ну, ну, еще что скажешь! — постучалъ отецъ кулакомъ по столу. — Учитъ туда же, паршивецъ!
Тѣмъ не менѣе, учителю отказали.
— Грамматику бы еще пройти-съ, — жалобно протестовалъ учитель.
— Что, видно, деньги-то любишь получать, — замѣтилъ хозяинъ. — Еще бы, сидишь въ теплѣ; чаю даютъ, деньги платятъ, какъ не любить этого! Только мы, братъ, не по грамматикѣ деньги-то наживали. Ты-то ее знаешь?
— Какъ же-съ не знать, — робко отвѣтилъ учитель.
— А денегь-то ею много нажилъ? Безъ сапогъ ходишь со своей грамматикой-то, — философствовалъ отецъ семейства. — Читать-то да писать хорошо выучилъ?
— Хорошо-съ, ваше степенство, — отвѣтилъ покорно учитель, глядя въ землю.
— Ну, а считать умѣетъ?
— Умѣетъ-съ, ваше степенство… Вотъ дроби бы…
— Я тебя спрашиваю о счетѣ… Считаетъ?
— Считаетъ-съ…
— Ну, и баста!
Такъ на томъ и покончили.
Уроки прекратились; оболтуса посадили въ лабазъ на ту самую голубую скамью съ шашечницей посрединѣ, на которой я видѣлъ его впервые, спустя десятокъ лѣтъ. На-этой скамьѣ сидѣлъ онъ зимою въ лабазѣ, на ней онъ сидѣлъ лѣтомъ у лабаза. Зимой онъ пилъ чай и игралъ въ шашки съ приказчиками и молодцами, лѣтомъ онъ пилъ чай и смотрѣлъ, какъ голуби и воробьи подпрыгиваютъ и дерутся у лабаза, подбирая крупу, овесъ, ячмень или рожь, какъ лошадь, впряженная въ телѣгу, отмахивается хвостомъ отъ мухъ и оводовъ или прядетъ ушами, сонливо прищуривая глаза, какъ мальчишки играютъ въ бабки или шлепаютъ по лужамъ, засучивъ по колѣна штанишки. Сидя на этой скамьѣ, онъ учился торговлѣ, обдѣлывалъ крупныя дѣла, прикидывалъ и скидывалъ на счетахъ, обсчитывалъ кого слѣдовало, толковалъ о событіяхъ въ городѣ, въ Рассеѣ, въ Европѣ. Единственный и балованный сынокъ у отца и матери, вѣчно всѣмъ ублаготворенный и сытый до отвала, онъ не былъ ни золъ, ни раздражителенъ, ни нервенъ. Онъ смотрѣлъ на все и на всѣхъ съ равнодушіемъ сытаго животнаго, ничѣмъ не волнуясь, ни любовью, ни ненавистью. Иногда предъ нимъ происходили печальныя исторіи: какой-нибудь разоренный помѣщикъ запродавалъ на корню рожь, какой-нибудь обнищавшій мужичонка кланялся изъ-за лишней копейки за продаваемый хлѣбъ, — онъ смотрѣть на нихъ равнодушно, не прибавляя ни полушки къ объявленной цѣнѣ, и только въ крайнихъ случаяхъ съ нѣкоторымъ нетерпѣніемъ замѣчалъ:
— Ну, ну, не проклажайся, проваливай! Сказалъ: не рука, значитъ, и толковать нечего!
Когда несчастные продавцы уходили, онъ замѣчалъ:
— Плутъ нонича народъ: онъ тебя коли ножомъ пырнуль не можетъ, такъ слезами донять хочетъ! Нюни распустить, а ты зазѣвайся, онъ тебѣ карманы-то и выворотить!
Онъ подавалъ гроши нищимъ, но это дѣлалось какъ бы по обычаю, какъ-будто подаваніе полушекъ нищимъ входило въ число его торговыхъ операцій. Сожалѣнія или какого-нибудь другого чувства эти люди въ немъ не пробуждали и изъ нихъ онъ особенно благоволилъ только къ одному спившемуся съ круга приказному, который умѣлъ ловить пятаки на лету ртомъ и отличался способностью слизывать языкомъ съ мостовой брошенный на нее гривенввкъ. Этому приказному подавались болѣе крупныя подачки. Нравилась ему еще одна, Богь вѣсть откуда заброшенная въ городъ, дѣвочка-итальянка, ходившая съ шарманщикомъ. Оборванная до-нельзя, съ грязнымъ тѣломъ, просвѣчивавшимся сквозь лохмотья, она кривлялась, пѣла и плясала какой-то циничный танецъ подъ звуки шарманки, — идолу это нравилось, и разъ онъ даже пригласилъ дѣвочку съ шарманщикомъ во дворъ, гдѣ онъ и его молодцы натѣшились вволю надъ выходками развращеннаго ребенка, которому была брошена за потѣху красненькая. Эта потѣха служила съ недѣлю предметомъ шутокъ и остротъ въ лабазѣ.
— Ишь вѣдь чѣмъ ухитрится бестія-нѣмецъ хлѣбъ добывать! — смѣялся Псой Сысоичъ. — Нѣтъ, наши не дошли еще до такихъ штукъ. Сытъ еще народъ!
Одинъ изъ мальчишекъ лабаза, въ угоду молодому хозяину, даже перенялъ нѣкоторыя изъ самыхъ грязныхъ выходокъ дѣвочки-бродяги и потѣшалъ ими идола.
* * *Былъ у оболтуса и свой періодъ «бурь и волненій», когда оболтусу исполнилось восемнадцать лѣтъ и когда его, для окончанія коммерческаго образованія, послали въ русскій коммерческій университетъ — на нижегородскую ярмарку. Правда, дѣла и здѣсь онъ не дѣлалъ, такъ какъ всѣ дѣла лежали на опытныхъ приказчикахъ, но онъ учинялъ здѣсь или, вѣрнѣе сказать, заставлялъ учинять подвластныхъ ему людей «карамболи». Разъ онъ «накатился» такъ, что вдругъ приказалъ бить зеркала въ трактирѣ: перебили зеркала, расплатились и увезли его въ занятый имъ номеръ. Въ другой разъ онъ съ компаніей попалъ въ веселый домъ: здѣсь опять «накатывались» подъ звуки музыки, пѣнія, пляски и разнузданныхъ рѣчей и «накатились» до того, что послѣ всевозможныхъ сценъ разгула и разврата онъ отдалъ приказъ: «выпущай пухъ изъ перинъ и подушекъ»; выпустили пухъ изъ перинъ и подушекъ, осыпали имъ всю улицу, заплатили «за дебошъ» и увезли идола снова въ занимаемый имъ номеръ. Въ это же время онъ заплатилъ не малыя деньги за то, чтобы нѣсколько человѣкъ прошло нагишомъ по улицѣ, и долго вспоминалъ съ восторгомъ объ этомъ «шкандалѣ». Правда, и здѣсь онъ былъ почти постоянно зрителемъ, а не дѣятелемъ, но онъ усталъ даже смотрѣть и командовать и воротился домой съ еще большимъ стремленіемъ къ миру и покою.
— Степенный у васъ, матушка, сынокъ возросъ, — начали говорить его матери знакомыя купчихи.
— Нечего Бога гнѣвить, — отвѣчала мать:- какъ красная дѣвушка, смиренъ. Да не въ кого и быть-то другимъ; сама я не смутьянка, не хабалка какая-нибудь была, а мой Сысой Псоичъ, сами знаете, его не тронь, такъ ужъ онъ-то и подавно никого не тронетъ. Сидитъ въ своемъ лабазѣ, при своемъ дѣлѣ и ни въ какія дѣла не мѣшается. У насъ, матушка, и своихъ дѣловъ не оберешься.
— Знаю, знаю, тысячныя дѣла! — вздыхала собесѣдница.
— Не стану Бога гнѣвить, есть достатокъ, — соглашалась хозяйка. — Не первый годъ дѣло ведемъ, не прощелыги какіе-нибудь, отъ отцовъ заводъ всему пошелъ. Тоже вотъ и про себя скажу, ину пору съ ногъ собьешься, одну провизію выдававши. Тоже всѣхъ накормить надо, и приказчиковъ, и молодцовъ, и мальчишекъ. Ртовъ-то много, а держимъ не впроголодь, своего человѣка не обидимъ.
И мать Псоя Сысоевича пускалась въ разсужденія о своихъ добродѣтеляхъ.
— Ну, ужъ и королевичъ же писанный вышелъ у вась Псой Сысоевичъ, — тараторила одна изъ городскихъ свахъ. — Бѣлый, румяный, полный, точно огурчикъ, съ грядки не сорванный. Ужъ такого-то жениха и въ Москвѣ днемъ съ огнемъ не найдешь. Гдѣ-то только ему невѣсту найдешь по плечу.
— Что же, можетъ, Богъ и пошлетъ, — вздыхала мать Псоя Сысоевича. — Мы за богатствомъ не погонимся, была бы дѣвка здоровая, да смирная, а деньги и у самихъ есть. На ихъ вѣкъ хватитъ.
