Майя Данини - Ладожский лед
— А где озеро? — опять спросил человек.
— Да вот же! — снова в один голос сказали мы. — Вот, ехать прямо и на шоссе.
Странно было, что человек не видел озера, и как он мог не видеть его небесную, призрачную красоту, которая сияла всем в глаза, бросалась и виделась всюду, даже в той низинке, где мы стояли.
— А… — протянул он и поехал не в ту сторону. Он петлял по полю, будто его преследовали, и у самой дороги попросил нас выйти из машины и вполз на шоссе.
И все-таки мы доехали, вылезли из машины, высыпали из машины, полные своими грибными заботами помчались в дом, не спрашивая его, куда он денется, а он никуда не делся, он пошел вместе с нами, за нами в дом и оказался на крыльце, потом и в доме, и мы не могли сказать ему, что это наш дом, что мы в нем живем одни, что нам сейчас надо во что бы то ни стало окунуться и заняться грибами. Они и так уже все крошились и портились, пока он просил нас влезать и вылезать из машины, когда въезжал на горку, пока петлял в поле. Я уже чувствовала, что Рая хочет совсем выйти из машины, но она покорно влезала и вылезала, хотя ей этот человек был уж невмоготу, но она сдерживалась, только раздувала ноздри и поджимала губы, но теперь, когда он вошел в дом так вот — не спрашивая ничего и никого, — так вот вошел, и все, теперь она просто онемела.
Он в машине чувствовал себя совершенно хорошо, будто родился в ней, будто и не был только что как шальной в лесу, зато теперь, в доме, он тоже чувствовал себя как дома и сидел здесь преспокойно, курил и, казалось, сейчас заснет.
Он вошел, и мы сразу ощутили страшную неловкость — ведь не могли же мы прямо сказать ему, что он мешает, что ему тут нельзя быть, что вот озеро рядом и шел бы на озеро. Рая что-то пролепетала, но махнула рукой. Он будто и не слышал даже. Она сказала, что даст ему мыло и полотенце, тогда он будто очнулся, сказал:
— Да, да, — но не двинулся с места. Он полулежал и глядел на нас, а мы суетились, хватая купальники и полотенца, мыло и тапочки.
Мы не знали, где нам переодеваться, и толпились в маленьких сенцах, прятались, хихикали, а он и не замечал этого всего, он просто не замечал нас, только видел Раю, которая мучительно не хотела, чтобы он оставался в доме. А он прямо засыпал в доме, он не хотел и двигаться даже, ему было хорошо здесь, он опять курил и чувствовал себя гораздо лучше, чем в лесу, а у нас была своя затея — выкупаться и разобрать грибы — грибы, которые портились с каждым часом, с каждой минутой, мы знали это их свойство — вдруг из целых, крепких, чистых грибов сделаться старыми, червивыми и никуда не годными осклизлыми, даже противными кляксами, которые уже совсем никуда не были годны.
Но он не двигался, зато суетились мы: ведь не оставлять же было его одного в доме — он бы мог тут заснуть на нашей кровати и остаться навсегда. Неловкость его присутствия царила в доме, ведь не могли же мы ему сказать просто — уходите, и все тут, нам надо уходить, переодеваться и вообще — он здесь жить не может, мы здесь существуем одни, и все тут, но он этого и не понимал совсем. Нам надо было все сделать по-своему, а он не давал нам простора, он тут присутствовал, и хотелось крикнуть: «Да ищите же себе дачу! Мы здесь одни, и никто не может быть с нами!» Мы шептались в углах и делали друг другу большие глаза, говоря: «Он никогда не уйдет!» — и правда, он не уходил, а зевал и произносил:
— У вас тут рай! Просто прекрасно! — блаженствовал.
И тут влетел Саша с целым мотком гороха на шее, не Саша, а копна гороха на велосипеде. Где он раздобыл его, мы не знали, но он примчался, смеясь и торжествуя, не зная еще всех наших тревог, не зная, что человек в очках пришел к нам поселиться навек, что он выжил нас в сенцы и мы теперь будем там крутиться, тесниться и надевать трусы задом наперед, стукаясь лбами об углы и проклиная его, помня о грибах, которые с каждой минутой промедления становились все невзрачнее и невзрачнее, и наши грибные сердца съеживались вместе с ними и падали с высот счастья в такую бездну, из которой уже не вынырнуть.
Саша влетел со своей улыбкой, с физиономией, которая торчала из копны гороха и смеялась, как всегда, смеялась, но смех мгновенно оборвался, как только Саша увидел его в нашем доме. Все помрачнело, даже горошины посыпались сами собой на пол, раскатились по всем углам. «Он — здесь?! Он здесь лежит? С какой стати?» — говорило лицо Саши, но вслух он сказал только:
— А я думал — моется в озере… — Он пробормотал это довольно невнятно, и человек совсем не расслышал его слов.
Рая вдруг воспряла духом и сказала громко:
— Мы все уходим! Пойдемте купаться, — и властные, взрослые нотки послышались в ее голосе, — все на озеро!
Человек будто очнулся от дремы и сказал:
— Да, да… у меня ничего нет с собой.
— Вот, вот полотенца! Их сколько угодно, даже купальные простынки, даже трусы, — Рая срывала с веревок полотенца и кидала ему — одно, другое, третье. Саша кидал ему тряпки, которыми вытирали ноги, даже Раины ленты и обмылки…
— Вы не очень… гостеприимны, — очнулся вдруг человек.
— Мы живем одни в доме, совсем одни, без всех, только с ним, и у нас нет места…
— Да, да, — рассеянно сказал человек. — Как одни? И у вас нет хозяев?
— Нет, мы без хозяев.
— И вы меня боитесь? Я не грабитель. Я не…
— Мы не боимся, но у нас нет места.
— А вы — старшая? — спросил он у Раи.
— Да, и очень сердитая…
— О-о! — он смеялся. Он еще над нами смеялся!
— Мы уходим! — крикнула Рая.
Он поднялся так лениво, так тяжко, что мы немножко пожалели его, но все равно надо было спешить, и все бежали к озеру стремглав, потому что грибной дух гнал нас из дому и возвращал в дом, чтобы успеть, успеть до заката все сделать: и растопить печь, и обсушить грибы, поесть что-то, и завтра снова, снова бежать и бежать в лес, где еще ждали нас все удовольствия последних дней лета.
Рая бежала первая, размахивая полотенцем, бежала скорее-скорее вниз, к своей вышке, она уже не помнила ничего, кроме озера, кроме воды, ей не было дела до этого человека — чужого и старого, боже, какого старого! Нам даже не определить было, сколько ему лет, — может быть, сто? На самом деле ему было всего тридцать, как мы после узнали, но для нас это был старик, да еще и чужой совсем, такой страшный.
Рая бежала бегом к воде, распахивая свой халатик, скидывая его на песок, и не думала о том, смотрит он на нее или нет, видит или нет. А он и в самом деле не глядел, ему было трудно бежать, и только на берегу, когда он сел на песок, а Рая вспорхнула на вышку, он рассмотрел ее, стройную, такую прекрасную, тоненькую, ровную, будто гладиолус, а она уже прыгнула и скрылась под водой, и мы все оглянулись — видел он? Он все видел, но не говорил ничего, не удивился той легкости, с которой она будто вспорхнула и улетела в небеса, а не под воду. По нашим лицам можно было понять, как мы гордимся Раей, ее прыжкам и всеми фокусами, но он будто бы и не понимал. Лежал с закрытыми глазами на песке и не глядел ни на что в оцепенении.
Мы заметили время, когда она скрылась под водой, и думали, что она сейчас покажет класс — свои шесть минут под водой, но она и не желала показывать класс — она вынырнула через три минуты, за которые он вдруг вскочил и стал даже бегать по берегу и кричать:
— Она… она же утонула! Что вы, что вы сидите?
Побежал в воду — спасать? Нырять за ней? Оглянулся, призывая нас, брызгавшихся в воде возле берега и смеявшихся над ним, который так суетился, даже кинулся в воду и поплыл-поплыл кролем, даже довольно споро. Он плыл и не глядел, что голова Раи уже появилась над водой, что она плывет себе и плывет, а когда заметил, то утих и лег спиной на воду отдохнуть, и Рая сама подплыла к нему, боясь, что он может утонуть. Мы тоже испугались, что его, такого старого, надо будет тащить на себе из воды, и поплыли к ним, но он мгновенно перевернулся и снова поплыл, схватил Раю за руку, погрозил ей пальцем и опять повернулся на спину — устал. И снова они плыли, теперь уже рядом и мы махнули на них рукой — уж Рая не даст ему утонуть, да и он сам тоже может плавать, раз бросился ее спасать.
Он уже полз из воды на берег и задыхался от тяжкого пути, лежал в теплой воде, и мы даже побрызгали в него, а он ответил нам, но вяло. Мы знали по себе, как прекрасно лежать в тепле после холодной и даже жгучей воды, собственно потому мы и плавали часто у берега, что вода была очень, очень холодной и очень легко было совсем замерзнуть в ней, как нам говорили:
— Не плавайте далеко, там сведет ногу, и вы потонете! — Мы фыркали в ответ или говорили:
— Как же Рая не тонет? — но и слушались, подспудно понимая, что они правы, надо быть очень тренированными, а не такими, как мы.
Теперь все кончилось так просто и благополучно: он был цел и все целы, он даже спасал, что нам понравилось, хоть и не спас, но все-таки — спасал, мы совсем смирились с ним и не думали о том, что он так и останется у нас вовек и не уедет никуда, будет сидеть у нас в доме, ну пусть спит на чердаке, пусть…
