Лев Экономов - Под крылом земля
Какая она серьезная! Ей не интересно будет со мной, с мальчишкой. Но ведь и я люблю свое дело! Я вспомнил первый самостоятельный вылет на боевом самолете. Он был раньше, чем Люсина операция. Значит, не такой уж я мальчишка.
Мне захотелось рассказать Люсе об этом вылете, но духовой оркестр заиграл походный марш: сад закрывался.
— Пойдемте-ка скорей, — Люся встала, поправила волосы, — еще чего доброго, — на лице ее появилась осторожная улыбка, — за влюбленных примут.
— Вы боитесь этого? Люся не ответила.
Мы миновали несколько пустынных улиц, широкую, освещенную цепочкой электрических огней дамбу и свернули в темный переулок.
Деревья, дома, заборы казались черными, потеряли объемность. Где-то за пустырем мерцали огни. Трудно было определить расстояние до них: может статься, пятьсот метров, а может, и пять километров.
Мы остановились у высоких деревянных ворот.
— Мои бодрствуют, — Люся показала на освещенные окна. — Они никогда не ужинают без меня.
В доме громко лязгнула щеколда. На крыльцо кто-то вышел.
— Людочка, — послышался в темноте тихий грудной голос. — Пора!
— Уходите скорей. — Люся сунула мне руку. Я задержал ее в своей.
— Вы чудесная девушка. — Я подался вперед и коснулся губами не то щеки ее, не то подбородка.
Люся отпрянула, протянула вперед руку, прижав к моим губам ладонь.
— Не надо, Алексей. — И громко отозвалась в темноту: — Иду, иду.
X
— Надо бы поздравить Одинцова, — сказал Кобадзе после первомайской демонстрации.
Я не возражал.
На этот раз нас пропустили к инженеру беспрепятственно.
Едва мы поздоровались, как Одинцов спросил:
— Чья эскадрилья вышла на первое место?
— Баранова.
— А на последнем?
— Истомина.
— Выходит, Сливко лучше с обязанностями комэска справлялся? — Инженер был удивлен. — Странно. Истомин мне нравится.
Кобадзе пожал плечами:
— Поживем — увидим. У Истомина отстать невозможно, это главное. Он дерется за монолитную эскадрилью.
Капитан рассказал о молодых снайперах: накрывать цели с одного, максимум двух заходов могли далеко не все.
«Значит, скорей догоню их», — думал я, надеясь, что мне вот-вот удастся сделать что-нибудь такое, что сразу поднимет меня в глазах Истомина. Ведь это он не согласился перевести меня в группу снайперов и хлопотавшему за меня капитану сказал: «Подождем, там видно будет».
А звание снайпера прельщало. Заслужив его, я имел право выбирать маршрут полета, высоту, самостоятельно разрабатывать методы и способы атаки при бомбометании и стрельбах… Я теперь часто подсаживался к макету полигона или залезал в кабину и проделывал воображаемые полеты по маршруту, стрельбы, бомбометания.
Эту мысль подала мне Люся.
— Почти в каждом деле нужна автоматизация, — сказала она однажды. — Я долго не могла справиться со своими обязанностями. То инструментарий при операции не тот приготовлю, то кровоостанавливающие зажимы поставлю с опозданием. А профессор у нас — гром и молния. Во время операции ничего не скажет, но потом держись. И вот я стала мысленно проделывать разные операции, старалась во всех, самых мельчайших подробностях представить их себе.
У меня не получались виражи и, устраивая воображаемый полет, я пытался разбить его на отдельные моменты. А потом соединял эти моменты друг с другом, будто складывал буквы в слова. И когда соединил их — выполнить упражнение стало легче.
Поздравить инженера с праздником пришел и Сливко. В габардиновом костюме, гладко выбритый, пахнущий «Шипром» и немножко коньяком, он был похож на богатого жениха.
— Вот легок на помине! — воскликнул Кобадзе. — А мы только что твою методу обучения разбирали.
Сливко поздоровался с инженером за руку, а нам кивнул головой.
— Я не методист. Учу тому, что на войне необходимо. Без теорий. И дело шло…
— У кого шло, а у кого ползло черепахой, — засмеялся Кобадзе.
Пожелав инженеру быстрее выздоравливать «на радость технарям», Сливко вручил ему объемистый сверток. Другой, в целлофане, перевязанный узенькой ленточкой, положил возле себя.
— Так что означает твой намек, капитан? — Сливко повернулся к Кобадзе.
— Это не намек. Видел я, как мазали на полигоне некоторые из твоих подопечных.
— Кто мазал, а кто и показывал, как надо работать.
— Кому показывал?
— Противникам индивидуального подхода к летчикам, тем, кто считает, что и медведя можно научить летать.
— Ну, так, положим, никто не считает. А прав-то все же Истомин.
Сливко не ответил. Поправив оранжевый галстук, он спросил у Одинцова:
— Что, старик, в госпитале товарищ Молоканова? Она, я слышал, просила достать ей философский словарь.
Инженер улыбнулся одними глазами, и мне стало все ясно. Сливко искал встречи с Людмилой! Ну, я от Людмилы не отступлюсь!
Я сидел теперь как на иголках. К летнему кинотеатру, где мы с Люсей условились встретиться, пришел на час раньше.
Чтобы убить время, я несколько раз принимался читать с трудом добытый для Люси философский словарь.
Еще никогда время не тянулось так медленно. Я пытался думать о чем-нибудь постороннем, но мысли всякий раз, словно по кругу, возвращались к Людмиле.
Наши отношения нельзя было назвать определившимися. Встречались мы редко, урывками: она была всегда занята, писала научные статьи, готовила диссертацию. Мне все казалось, что Люсю мало что связывает со мной. Стоит только подняться непогоде — и связь эта порвется, мы разойдемся в разные стороны.
Эти мысли приводили меня в отчаяние. Я бросал занятия и бежал в научную библиотеку, где по вечерам занималась Людмила. Встретившись с ней, я успокаивался. Но ненадолго. Люся была очень красива. Когда мы бывали вместе, мне казалось, что все молодые люди смотрят на меня с завистью. Но никто не завидовал Люсе. Самый заурядный парень. Могла ли она меня полюбить!
В мечтах я часто видел ее своей женой. Представлялось, как я возвращаюсь с работы и Люся, открыв дверь, поднимается на цыпочки, чтобы меня поцеловать.
— Устал, милый? — спрашивает она и нежно проводит прохладной ладошкой по моему лбу.
Мы пьем чай, делимся новостями. Потом я подхожу к карте:
— Может быть, полетаем?
— Хорошо, давай, — отвечает Люся словами жены капитана Гастелло и идет к карте, чтобы проверить меня. Я закрываю глаза и начинаю называть пункт за пунктом от своего аэродрома до места боевых действий.
И я называю пункты уже наяву, часто спотыкаюсь, начинаю вспоминать, а не вспомнив, бросаюсь к разложенной на полу карте.
Как-то поздно вечером мы стояли с Людмилой у ворот ее дома.
— Учтите, это последний трамвай, — сказала она, когда за поворотом послышалось скрежетанье колес.
— Хорошо, на него я и сяду.
Вот уже трамвай лениво лязгнул и тронулся.
— Догоню, — сказал я Людмиле с позаимствованным у Сливко хладнокровием.
И я помчался. Меня гнало вперед желание не осрамиться перед девушкой. В ушах еще звенели ее слова: «Сумасшедший. Я запрещаю! Вам все равно не догнать!» Я напряг все силы и схватился за поручни. Вряд ли еще когда приходилось кондуктору видеть нарушителя порядка, который бы с таким счастливым лицом выслушивал замечание. Но как мне на другой день попало от Людмилы! Она даже отказалась идти со мной в кино.
— Вы ведете себя, Алексей, как мальчишка-хулиган. Или хотите серьезно поссориться? — Ее лицо приобрело новое для меня, жесткое выражение.
После этого случая Люся стала относиться ко мне хуже. Я хотел вырасти в ее глазах, а вышло наоборот. Она смотрела теперь «на меня как на мальчишку, с чуть покровительственной усмешкой.
— Извините, я опоздала, — сказала Люся, подавая мне руку. — Так сложились обстоятельства. — Она перевела дыхание.
— Я боялся, вы не придете, — я почувствовал, что улыбаюсь во всю ширь. — Между прочим, принес вам словарь.
Люся быстро взглянула на меня и усмехнулась:
— Вот здорово! Спасибо. — Она сунула словарь в бумажный сверток.
— Разрешите, буду вашим оруженосцем. — Я отобрал сверток и взял ее под руку. — Вы и так устали. Отдохните.
В глазах у Люси засветились веселые искорки. Голубые, они будто вобрали часть цветов с платья и сделались очень красивыми.
— Пустяки! Как можно говорить об усталости в такой вечер. Лучше побродим.
Мы прошли оживленные улицы и оказались на полутемной набережной. Река будто спала, и тихое всплескивание волн, набегавших на камни, было ее дыханием. Небо усыпали голубые звезды.
— Какое раздолье! — Людмила прижала руки к груди. — Правда, красиво?
— Очень.
Мы остановились, запрокинув головы.
— Раньше думали, что с рождением человека появляется новая звезда. Погаснет звезда — и «е станет человека.
