Владимир Тендряков - Среди лесов
Крюком подцепляешь рыбу, вот она — мокрая, дымящаяся, приятно тяжелая в твоих руках. Она не бьется, спит, так и замерзнет, будет твердой, как полено, но не бросай ее сырой на лед, не то мороз прихватит, прикует ко льду — не отдерешь…
— У-у-ух! — раздалось по реке. Роднев повернул голову. Трубецкой, бросив на лед «бухало», выпрастывал из-за пояса топор. Родневу ничего не попадалось. Он шел, осторожно ступая мягкими валенками по сухому, чуточку матовому от мороза льду, и вглядывался, отыскивая «карманы», те места, где река промерзла до дна, лед перекрыл течение: около таких мест ленивая зимняя рыба спокойно отлеживается.
Около сизо-серого на морозе песчаного островка Роднев вдруг увидел подо льдом в затишке темное тело… Есть! Он заспешил, хотелось, чтоб Трубецкой скорей услыхал победный удар. Тяжелый чурбак повиснул над головой и упал — недовольно прогудел лед… Роднев быстро выдернул топор, всматриваясь в белое пятно на льду. Но рыба не переворачивалась вверх животом.
Роднев даже крякнул с досады: «Корягу прищучил».
Он двинулся дальше. Среди песка на дне начала попадаться галька, затем пошел мелкий камешник, дно стало пестрее и глубже. С каждым шагом глубина нарастала — в эту сторону идти незачем. Роднев уже хотел повернуть обратно, как под отливающим вороненой синевой льдом, среди шевелящегося от струившейся воды камешника, заметил широкую тень. Короткий, с крутой мясистой спиной, с тупой головой, стоял здоровенный голавль, видны были даже шевелящиеся красные плавники. Нацеливаясь в тупую голову, Роднев медленно занес чурбак «бухала». В это время со стороны Трубецкого ухнул удар, голавль чуть пошевелился, и Роднев с силой опустил молот. Он пробил лед, с хлюпаньем выплеснулась вода. Голавль медленно показал желтоватый живот и тронулся по течению. Роднев выхватил топор и, забежав вперед, начал пробивать полынью. Хлюпала вода, она вырывалась из-под обломков, подбиралась к стоявшему на коленях Родневу. Он рубил, а желтый живот голавля, цепляясь, вздрагивая, подползал ближе к проруби. Не крюком, а стряхнув рукавицу и запустив в ледяное крошево голую руку, Роднев вытащил матерого, отливающего по чешуе желтизной голавля. «Килограмма два, не меньше», — подумал он, притворяясь сам перед собой равнодушным, и поскорей сунул в меховую рукавицу мокрую, сразу занывшую от холода руку.
Это было начало. После голавля он добыл налима, с мягким, как кисель, телом, но налим ожил и пружинисто забился в его руках.
Мешок Роднева стал тяжелеть. Солнце уже село, разгоралась слабая зимняя зорька. Белое кружево кустов на свету стало розовым, а в тени — нежносиним.
К Родневу подошел Трубецкой. Он еще издалека, радостно улыбаясь, показал ему поддетую на крюк щуку.
— Гляди, какую ведьму пристукнул!
— Здорова-а, — не без зависти смерив глазами, покачал головой Роднев.
И они, развязав мешки, став перед ними на колени, как дети принялись хвастать уловом друг перед другом.
Поднялись. Трубецкой, с виноватой улыбкой смотря куда-то вдаль, на берег, заговорил:
— Знаешь, Василий, я все время ходил и думал… Что, если «Дружные всходы», как и «Степана Разина», к нам приблизить? Только условие, — боясь, как бы Роднев не перебил его, заспешил Трубецкой, — этого Касьяна Огаркова — вон с председателей. Не человек, а какая-то швабра на двух ногах. Это не Спевкин, его не научишь.
— Это верно. Касьяна и бригадиром оставлять боязно.
— Вот-вот, — обрадовался Трубецкой. — Молодого парня, пусть неопытного… Опыт — дело наживное, поможем. Так что ж, пойдем, что ли, ко мне! Моя старушка сейчас налимчика на сковородку, а бутылочка найдется. Хорошо с морозцу.
Но они задержались.
В морозном воздухе давно уже разносился глухой стук моторов. Он приближался… Наконец, среди розово-голубой пены прибрежных кустов показался трактор. Сдержанно ворча, трактор подполз к застывшей реке. За ним показался второй.
Из кабинки первого трактора спрыгнул сидевший рядом с трактористом человек в полушубке, в ватных брюках, в шапке-ушанке. Он пошел по льду, глядя себе под ноги. Трактор стоял на склоне берега, у самой кромки льда, и рычал, выбрасывая в морозный воздух голубоватый газ. Человек повернулся и, махнув рукавицей, крикнул:
— Давай за мной!
Роднев узнал Марию.
Захрустел лед под гусеницами. Первый трактор медленно-медленно, как пугливый купальщик в холодную воду, входил в реку. Прогнулся, лопнул гибкий лед. Трактор осел. За ним так же осторожно, след в след, в ледяное крошево влез второй. На берегу показался третий трактор.
Мария, склонив голову, уставившись глазами в лед, как бы глубоко задумавшись о чем-то и не замечая стоявшего посреди реки, метрах в двухстах в стороне, Роднева, шла не торопясь к противоположному берегу, а сзади нее, на почтительном расстоянии, скрежеща, кромсая ровный лед, оставляя после себя рваную, забитую ледяной шугой широкую полосу, шел первый трактор, за ним — второй уже по проложенной дороге, за вторым — третий.
Трещал лед, ревели моторы, выплескивалась через край и бежала по ледяной глади вода, стелился отработанный газ над рекой, а женщина в засаленном полушубке и ватных неуклюжих брюках спокойно шла, словно нисколько не интересуясь тем, что происходило позади. Она подавалась в сторону, и тракторы послушно поворачивали за ней; она останавливалась, задумчиво разглядывала дно впереди себя, и они замедляли ход; она трогалась вперед, и, взревев дружно моторами, тракторы прибавляли ход…
Река гудела, звенела, стонала. Искромсав на пути маленький песчаный островок, тракторы, пробив лед в последнем рукаве, вышли на берег. Мария влезла в кабину. Она ни разу не оглянулась в сторону Роднева.
Преодолев крутой подъем берега, машины с торжественным ревом исчезли. Снова стало тихо, только жалобно позванивали друг о друга бьющиеся льдинки.
20
На следующий день, утром, едва открыв глаза, Роднев почувствовал себя так, словно был именинником. Только в детстве и только в день своего рождения он просыпался с точно таким ожиданием чего-то хорошего в жизни.
Тогда было чего ждать: мать пекла пирог с кренделями по черничному полю, каждый крендель — буква, а букв четыре — «В-а-с-я»; отец развертывал платок и доставал книгу с картинками, с золотыми буквами на твердом переплете; дед приносил щегленка в самодельной клетке или живого зайчонка, пойманного еще летом; старший брат Алексей дарил забавную вертушку с деревянным человечком, — ежели ее прибить к коньку крыши, то при ветре деревянный человечек отчаянно, словно отмахиваясь от комаров, заболтает руками и ногами, запляшет.
Но сегодня у Роднева не день рождения, да уж давным-давно никто и не приносит ему такие подарки.
Что же это? Почему ему так хорошо? Ах, да! Вчера — река, лед, тракторы, Мария!.. Сегодня он увидит ее.
Роднев выбросил руки из-под нагретого одеяла и с силой, так, что захрустела каждая косточка в теле, потянулся.
Комната была залита каким-то мягким, бодрым светом, от которого все вокруг казалось чище и свежее обычного.
Он вскочил с кровати и восторженно присвистнул. Посреди ослепительно белого двора, в одном пиджачке, в шапке, второпях одетой задом наперед, радостно выплясывал новыми валенками по нетронутому снежку соседский парнишка Никитка. Первый снег!
Для Роднева, как и для этого Никитки, первый снег — с детства праздник. Первый снег — начало здоровой русской зимы с ядреными морозами, со скрипом валенок по накатанной дороге, с метелями, неуклюжими тулупами, санями-розвальнями!
Радость, по мере того как проходил день с его будничными заботами, сменялась у Роднева тревогой. Проснувшись, он был уверен — они встретятся, а когда, где, случайно или намеренно — он и не думал об этом. Но день проходил…
«Может, пойти вечером к ней? Но удобно ли? Нет, встреча должна быть случайной». И все же, улучив минуту, когда в отделе никого не было, Роднев позвонил в МТС.
— Кто говорит?
— Да вам-то не все равно? — с досадой ответил Роднев.
— Ну, ежели мне «все равно», то я не мальчик бегать разыскивать бригадиров. — И трубку повесили.
Он пришел вечером к себе домой, увидел на столе привычные книги, тетради, ученическую в золотой ржавчине фиолетовых чернил «непроливашку», и ему до духоты стало тоскливо. Он не разделся, а постоял, как чужой, посреди комнаты, глядя на стол, и повернул: «Пойду прогуляюсь».
Окружным, запутанным путем подошел он к дому Анфисы Кузьминичны. «Что я, мальчишка — тайком под окна пробираюсь?» После этого оставалось одно: или повернуть обратно, к своим книгам, к чернильнице-«непроливашке», или — войти. И он решительно поднялся на крыльцо.
Ему открыла хозяйка. И то, что открыла не Мария, еще больше усилило обиду Роднева за самого себя. Он сказал сердито:
— Мне Марию нужно видеть.
