Виктор Потанин - Пристань
Нюра улыбалась. Мы выпили, и бабушка опять взглянула на Алю и нехорошо покачала головой: ну, мол, и девка — кладет рюмку за рюмкой. А Нюра запокашливала, требуя вниманья.
— Спеть — спою. Я в Грачиках раз на свадьбе пела — так всех перепела. А все пьяны были, Так кто его знат, как я пела. Все были пья-а-а-ны... Пьяным пьяно.
И пока говорила Нюра, Аля поглядывала на нее одним глазом. Она уж давно следила за ней, и я не знал — почему. Только уж потом догадался: видно, привыкнуть не может к Нюре, побаивается. А может, уже не любит.
— Я вам спою, спою! — пообещала Нюра.
Бабушка услышала эти слова и замахалась на нее:
— И не выдумывай, Нюрка, не выдумывай! Как запоешь — побежит народ, — сказала она строгим, серьезным голосом, но мы засмеялись, даже Нюра прикусила вежливо губу и заморгала повеселей. И в тот миг Аля опять наступила на мой ботинок, и я подмигнул ей — мол, все хорошо, весело, сиди, слушай, помалкивай, и она успокоилась, сложила на стол локотки, и ресницы ее враз застыли.
— Ну че, парни, девки, запевать? Да не молчите вы! — взмолилась Нюра, стала готовиться. Сняла платок с головы, отодвинула от себя стаканы и рюмки, потом сахарницу и конфеты отодвинула, а клеенку вытерла тряпкой досуха. Задумалась, напрягла шею:
Вот кто-то с горочки-и спустился-а-а,
Наверно, милый мой иде-о-от... —
пела она по-бабьи жалостливо, проголосно, и Аля смотрела на нее в упор, не мигая. Вначале, чувствую, удивленье в глазах, никак не привыкнуть к Нюре, но вот уж весело и забавно глазам, вот уж и вся она, не таясь, смеется, еле на стуле сидит, но никто этого не чувствует, не знает, кроме меня, и я рад, что никто не знает. А Нюра совсем забылась, потерялась в себе, в своей песне — и на всем свете одна. Мы затихли, задумались — всяк о своем. И когда Нюра делала паузу, было еще тише, роднее за нашим столом, только в Алиных глазах скачут чертики, и никак не понять — то ли над Нюрой смешно, то ли песня забавна. Нюра устала и огляделась, и эта тишина смутила ее, и она перестала петь. Опять обвела всех глазами, и лобик ее нахмурился.
— Ой, хорошо мне с вами, а Ванечке-то каково в земле?
— В какой земле? — засмеялась Аля и взглянула на нее размашисто, а глаза уже пьяные, дымные. И во мне сразу все напряглось.
Нюра задышала часто:
— В земле, в земле, в самой земле...
— Ничего не понимаю!? — опять возмутилась Аля и наступила мне на ботинок.
— У Нюры друг был... — объяснил я, но Аля и теперь ничего не поняла, а лицо у ней стало такое детское, радостное: вот-вот забьет в ладоши.
— Какой уж друг-то. Ваня — парень, а я девкой называлась, — возразила Нюра и улыбнулась в себя. Опять взглянула на Алю значительно и поскребла по скатерти ноготком: — В мою пору други девки были. Первой не приедет, спаси-сохрани.
— Хватит, Нюра! — взмолилась мать, но Аля уже вспыхнула, зажалась ладонями, и глаза уперлись в меня, в одного меня. А Нюра точно не видит:
— У нас в Грачиках на каждого паренька — по три девушки. Ревут от них — спасу нет.
— Не надо! Хватит! — крикнула вдруг Аля, и Нюра опять внимательно взглянула на нее.
— Я, деушка, не про тебя судила. Надо же нонешни-то — не коснись, — простодушно удивилась, платочек поправила и взглянула на бабушку, прося защиты. Бабушка хотела подняться со стула, но у ней ничего не вышло, видно, нервничала.
— Кто тебя, Алентина, обидел, Че заорала-то? Я чайку хотела с тобой попить да своим вареньем попотчевать.
Аля удивленно уставилась на бабушку, но та все-таки встала со стула и направилась в комнатку. Все опять замолчали. И пока она возилась в комнатке с банками, никто ни о чем не спрашивал. Но вот вернулась с вареньем, и опять побежал теплый ручеек, и за столом снова стало свободно, Нюра улыбнулась — и мать тоже, и опять я разлил вино.
— Не сердись, Алентина. Я же за всяко просто, — сказала Нюра, но ее перебила бабушка:
— Поешь, Алентина. А умру — вспомни. Вареньем де старуха потчевала.
— А вы дольше не умирайте, — вырвалось у Али непрошенное, забавное, и она сама это поняла и сморщила нос.
— Не умрем — поживем, — согласилась бабушка, — все под богом ходим.
— А его нет! — засмеялась еще громче Аля и отпила чай из чашечки, даже не заметив, как потемнела бабушка и как откинулась на спинку стула.
— Нехорошо, Алентина, за столом хохотать, — сказала бабушка, не стерпела. И Аля отставила чашку и снова обиделась, и уж нос опять дрогнул, глаза заморгали; и мать, чувствуя беду, схватилась за кромку стола и в последней надежде обратилась к Але, наверное, чтоб отвлечь на другое.
— А Ваня — товарищ Анны Павловны по школе. Его в войну убили под Харьковом. Анна Павловна туда уехала и живет возле могилы...
— Хорошо, — ответила Аля, и глаза ее стали успокаиваться, и опять подговорилась: — А зачем живет возле могилы? Его уж не вернешь. Не век оплакивать?..
— Дешево говоришь, дешево, — задергалась на стуле Нюра и вдруг ударила кулачком по столу. Но сразу одумалась и заговорила тише: — Что за любовь нынче? Вон в Грачиках девки так и вешаются, так и вешаются.
У Али перестала дрожать переносица, и она ответила спокойно, так странно спокойно, что я испугался:
— Кто вы, чтоб учить меня?
— А я нянька, нянька ему. Вот так, Алентина, — как тебя по батюшке? Кусочница, мешочница, покормушка, кто я была еще, а все равно нянька...
— Да хватит вам! Лучше выпьем вина? — сделала последнее усилие мать, но Нюра уже никого не слушала, ничего не видела, стала терзать ее внезапная злость, а может, и не злость это, а что оно — сам не знаю.
Но только она опять ринулась:
— У тебя вот убьют Васяню — небось не станешь в девках сидеть! А кто из нонешних станет? Ну-ко? Ну-ко?.. Только знаете натряхиваться да юбки выше грудей кроить.
— Как вы смеете! Замолчи-и-ите! — крикнула Аля, и в голосе ее — визг, истошный визг.
Бабушка со стула поднялась:
— То ли ссоримся? Бесперечь ссоримся... — и потихоньку, оглядываясь на ходу, поплелась в свою комнатку. Нюру как стегнул кто, как керосину плеснули в глаза.
— Ты меня, деушка, не учи. Была учена, переучена. Я на людских кусках выросла — уважай, голубушка, и ори помаленьку.
— Не уважаю каждого встречного! И вообще могу избавить от собственного присутствия... — Переносица у ней опять заподрагивала, глаза сузились и голос еле крепился — вот-вот пропадет.
— Аха, забрало! Забрало, деушка, — теперь уже Нюра усмехалась открыто, пронзительно, и я не понимал, что сделалось с ней.
— Век живи, деушка, — век расплачивайся. Не нами сказано... Я вот живу возле Ванечки и каждый день с ним разговариваю: что сделала, что сробила. И что на завтра загадываю...
— Да вы — сумасшедшая! — закричала Аля и хотела уже выскочить из-за стола, но я прижал ее ногу, и Аля опять крикнула: — Мертвого караулите!
— Сама мертвая... Наскрозь вижу!..
— Живите, как знаете, — сказала Аля уставшим голосом и поднялась со стула.
Но Нюра тоже поднялась и вдруг схватила ее за плечи, придавила к стулу.
— Постой, голубушка, не договорили. Значит, мертвого! А Васянин отец тоже мертвый? А в Грачиках сто мужиков не пришли — тоже мертвые? У тебя есть отец?
— Есть, и что еще? — опять стала подниматься со стула, но Нюра ее посадила.
— Не ерепенься. Мертвые — говоришь? Ах ты, лебеда дурна, ниче не доходит! Ведь потому и по женихам ездишь, что они погинули. Погинули наши мужички... А вы нонешни только лапы казать.
— Я не обязана за всех отчитываться...
— Обязана! Все люди — вместе, и ты должна... И обязана!
— Вон куда клоните. Ай да Грачики! Если кто-нибудь, скажем, человека убьет — мне за него отвечать?
— Смотря как. У нас в Грачиках...
— Да бросьте вы эти Грачики! Ты что, Вася, не весел? А ну, выше голову — ты не виноват в этой старухе, — обратилась Аля ко мне нарочно спокойно, желая, может быть, сама успокоиться, вглядеться в себя, а может быть, это спокойствие — накануне слез.
— А эта старуха — нянька Васина. Его уважашь — меня уважай.
— За что уважать-то? — возмутилась Аля и опять щеки обхватила ладонями.
Мать сразу наклонилась над ней:
— Успокойся же. Успокойся, все будет хорошо. Хорошо...
— Уж куда лучше, — усмехнулась она как-то тихо, покорно, так что я весь задрожал.
— Давайте чай пить, — не сдавалась мать.
Села с нами рядом, и я видел, как велико у ней желанье помирить нас, утешить, но как сделать — не знала.
— Не обязана, говорит, отчитываться, — ворчала про себя Нюра и потом опять обратилась к нам и смотрела то на меня, то на Алю: — В наше время отчитывались. Вон, Ванечка сам, первый, на своих ноженьках в военкомат кинулся, а мог бы обождать и повесточки.
— Опять мертвые! — взмолилась Аля. — Я не собираюсь считать могилы. Я жить хочу!! Мне, да будет известно, всего двадцать. Всего двадцать, вы слышите?!
— Мало думашь? В твои годы я уж нянькой была и техничкой, и на дойке, и в поле, и нянчилась, и людям помогала...
