Александр Удалов - Чаша терпения
— Нет, Марк, ты не прав. Я сделаю по-другому и, вот увидишь, ты будешь меня благодарить.
— Как знаешь, — отвечал он, лишь бы не ввязываться в спор, ибо знал, что ее не переспоришь, и помнил хороню народную поговорку: «Спор прекращает умнейший».
За многие годы Клавдия Алексеевна настолько привыкла все делать по-своему, что стала бояться, как бы не получилось по-другому, то есть так, как хотел муж, потому что тогда непременно должно быть все очень плохо. Она не замечала, что сотни всевозможных в итоге дел как бы сами собой кончались так, как хотел и предсказывал Марк Иванович.
«Август… Его судьба… Разве можно так безразлично отнестись к этому? Что может быть в жизни более важное?..» Ей казалось, что стоит только послушать мужа, и с Августом может случиться какое-нибудь несчастье: он может заболеть, может бросить учиться, может в конце концов застрелиться. Бог знает, что с ним может случиться.
Но в то же самое время где-то очень-очень глубоко шевелился в душе червячок, который словно хотел напомнить:
«А ведь прав… прав Марк-то Иванович. Молод Август для женитьбы. Молод. Повременить бы надо. Училище закончить». Но Клавдия Алексеевна глушила этот голос своим давним убеждением — поступать наоборот. И в то время, когда она ждала свою будущую невестку, Клавдии Алексеевна была как никогда тверда и непоколебима в своем решении.
Увидев Надю сначала издали, у порога, а потом рядом с собой, она оцепенела, пораженная ее красотой.
«Ты говорил — хороша?! Прекрасна! — думала Клавдия Алексеевна. — Да она прелестна! Божественна! О нет, не божественна. Это сам демон послал ее ко мне, чтобы вечно смеяться надо мной. М-да…» И жестокая, глухая, коварная ревность к чужой красоте, как тяжелая муть, поднялась со дна ее души.
Решение было принято: не бывать! Не бывать этой женитьбы. Нельзя, чтобы две красивые женщины жили в одном доме. Прав Марк. Первый раз в жизни прав. А красота этой девицы… что ж, действительно редкая. И упускать ее Августу не следует.
Клавдии Алексеевна пригласила их пить чай. Но сидя за столом, она уже просто не владела собой, не могла скрыть негодования, хотя и не очень заботилась о том, чтобы его скрыть.
— Что ж, — заговорила она, держа у рта чайную чашку и разглядывая Надю своими круглыми навыкате глазами, — хороша ты, хороша. Не отнимешь. Да плохо одета. Так, кажется, поется в песне?
— Мама! Что ты говоришь?!
— Помолчи! Открой Тимке дверь.
Надя поставила на стол чашку, встала и, медленно бледнея, впервые прямо посмотрела в лицо Клавдии Алексеевны.
— Как вы можете… так позорить вашего сына? — сказала она тихо, но внятно. — Ведь вы же… глупая!
— Ах ты… змея! — вскинулась из-за стола Клавдия Алексеевна. — Вон! Вон отсюда!
Надя резко повернулась и спокойно ушла из гостиной.
Через два квартала Август догнал ее, но Надя не стала разговаривать. Он упрямо продолжал идти рядом, умолял простить, остановиться, выслушать его, но она молчала, словно не слышала его.
— Надя! Надюша! Ведь я люблю тебя, — твердил Август.
— Нет, — вырвалось у нее.
— Люблю.
— Лжешь!
— Клянусь тебе! Поверь, Надя.
— Нет.
— Но почему? Почему ты теперь не веришь? Ведь не я виноват во всем этом. Я не хотел так… Это она почему-то вдруг изменила свое решение.
— Но ты мужчина, Август. Подумай об этом. Подумай. Мне жаль тебя.
— Подожди! Выслушай меня!
— Нет, Август. Нет. Может быть, потом когда-нибудь… А сейчас — нет. Уйди. Оставь меня.
— Но я провожу тебя.
— Не надо, уйди.
Он, наконец, остановился и стоял до тех пор, пока она не скрылась в ночной ветреной мгле.
Несколько недель после этого она не хотела его видеть и не встречалась с ним, хотя он в письмах просил ее об этом. Но однажды она пришла, молча остановилась перед ним, не подавая руки.
— Надя…
— Я скоро уезжаю, Август.
— Уезжаешь? Куда?..
— В Азию. В Ташкент. Я тебе говорила раньше.
— Но… как же мы? Как же я останусь?.. Один? Без тебя? Нет. Я не буду жить без тебя. Не могу. Не буду.
— Но курсы заканчиваются. И я еду туда сестрой милосердия.
— А я?.. Как же я без тебя? — скова в ужасе спрашивал он. — Поедем вместе. Вместе. Только… напоследок посидим еще там… на берегу моря…
И снова все было, как прежде: пустынный берег залива, мглистая морская даль и они вдвоем. Август носил ее на руках, целовал, шептал какие-то необыкновенные слова, и снова они были счастливы. Не задумываясь, Август клялся, что порывает с родителями и вместе с ней едет в Туркестан.
Но через день он явился к ней виноватый, убитый, с опущенной головой, и сказал, что не может ехать так далеко, не может бросить училище.
Надя выслушала его молча, удивительно спокойно сказала:
— Я понимаю тебя, Август. Оставайся.
— А ты?.. Разве ты не можешь остаться?
— Не могу.
— Но почему?
— Оставайся, Август. Прощай.
— Я приду проводить тебя на вокзал. Не надо.
— Не смей.
— Но тогда… хоть пришли адрес… Я буду писать тебе… И потом, может быть…
— Не надо. Не приезжай.
Она скрылась в подъезде дома. Больше Август ее не видел.
5С тех пор прошло четыре года. И за все это время Надя всего раз, вскоре после своего приезда, написала Августу короткое письмо с адресом, но ответа не получила.
Сегодня, когда они сидели с Тозагюль в ее полутемной мазанке и ждали Курбана, Тозагюль нечаянно задела ее больную, незаживающую рану.
— Ты красивая, Надира. Очень красивая, — сказала Тозагюль. — А почему ты одна? Нужно, чтоб тебя любили. Тогда легче жить. Легче бороться с невзгодами. Есть у тебя такой человек или нет? Ты никогда мне об этом не говоришь. Почему? Ты прячешь от меня свою любовь? Или у тебя ее нет? И не было никогда?.. Почему ты опять молчишь?..
Надя чувствовала, как натягивается, все натягивается в душе какая-то очень тугая струна, и крепилась изо всей силы, чтоб она не лопнула.
— Надира, расскажи мне… Расскажи мне все… — так тихо, так проникновенно сказала Тозагюль, что Надя посмотрела на нее и услышала, как струна лопнула.
Но она не могла даже выплакаться, не могла ничего рассказать, знала: не до нее сегодня было Тозагюль.
Потом вернулся Курбан, которого обе они ждали о нетерпением и тревогой, и Надя, обрадованная, уехала с Кузьмой Захарычем в город за лекарствами.
Было около двух часов пополудни, когда Надя и Кузьма Захарыч подъехали на своих дрожках к городу. Впереди, за Бородинскими мастерскими, горбился перекидной мост, и Кузьма Захарыч, вдруг насторожившись, вытянув спину и шею, стал тревожно глядеть на мост.
Там творилось что-то непонятное. Около полувзвода солдат стояли поперек моста, перегородив дорогу, и куда-то не пускали толпившихся возле них и чем-то возбужденных рабочих. Оттуда слышался шум, голоса, выкрики.
— Что там такое, Кузьма Захарыч? — спросила Надя, с веселым любопытством выглядывая из-за его плеча.
— Да вот и мне невдомек, Надежда Сергеевна, — отвечал Кузьма Захарыч, не оборачиваясь и еще пристальнее вглядываясь вперед. — Не иначе, рабочие бунтуют, — добавил он. — Может, вернемся назад да кружным путем через Казачью слободку проедем, а?..
— Что вы, Кузьма Захарыч?! Зачем? — удивилась Надя. — Ведь это интересно. Давайте посмотрим.
— Что вы, Надежда Сергеевна! Рабочий человек, можно сказать, сами-то, а говорите этакие обидные слова.
— Какие обидные слова, Кузьма Захарыч? — удивилась Надя.
— Как какие? Чего же тут интересного, когда кровь?! — сказал он и повернулся к ней всем корпусом.
— А почему непременно должна быть кровь? — возразила Надя. — Может, и нет никакой крови.
— Теперь такие дела без нашей рабочей крови не обходятся. Нет, Надежда Сергеевна, не поеду! — вдруг решительно заявил он. — Я за вас в ответе. Тпр…
Он остановил лошадь. Надя сложила зонтик, встала на длинную подножку, что была пристроена к дрожкам Кузьмой Захарычем, и долго из-под ладони глядела на мост.
— Что ж вы меня пугаете, Кузьма Захарыч, а?.. Ведь вон арба идет впереди. Видите? — спросила она.
— Видеть-то вижу…
— Ну так вот, сейчас посмотрим, пропустят ее или задержат, — говорила Надя, продолжая вглядываться из-под ладони вдаль. — Вот видите… Проехала. Никто ее не задержал. Расступились и пропустили.
— Так ведь это арба… А мы с вами люди государственные.
— Трогайте, трогайте, Кузьма Захарыч, — уже сухо сказала Надя.
Только много позже, почти год спустя, она поняла, почему не хотел Кузьма Захарыч встречаться ни с солдатами, ни с жандармами, ни с казаками.
Въезжая на мост, они увидели внизу, в промежутке между кирпичной стеной казармы и высокой насыпью, поднимавшейся к мосту, еще человек пятнадцать рабочих и столько же солдат. Как видно, рабочие настойчиво, но пока еще терпеливо упрашивали солдат пропустить их зачем-то к железнодорожным путям, но солдаты загораживали весь проход и не пускали их.
