Николай Погодин - Собрание сочинений в четырех томах. Том 4.
— Интересно.
— Ты считаешь?
— А я?
— Что «а я»?
— Хочется, чтоб изменился?
— А ты не знаешь?
— Не знаю.
— Ты уж не ври лучше. Сколько раз я на тебя сердилась…
— Балуешься, пока молодой. Простительно.
— Значит, ждать, когда постареешь?
— Трудно с тобой говорить. Находчивая!
Но ему до нежности хотелось говорить с нею.
— Володя, давай серьезно.
— Давай.
— Для чего ты живешь?
Лицо его сморщилось от разочарования.
— Крупно… Без сдачи.
— Нет, ты скажи.
— Не знаю, — сердясь, ответил Володька. — Может, если узнаю, то ценить перестану. Живу, и ладно.
— Я не так сказала. Для чего ты каждый день живешь?
— Это другой разговор, — усмехнулся он, смягчаясь. — Тут ты, конечно, можешь на мне потанцевать. Я понимаю, о чем ты.
— Ты умный.
— А ты умеешь… как его… покорять. — Он радостно вздохнул.
— Но ты же действительно умный.
— Ладно, ладно. Ты поговори, а я послушаю, что от умного останется.
— Мне хочется, Володя, очень хочется, чтоб я могла сказать о тебе так, как ты сейчас про Кремль сказал.
— Невозможно это.
— Нет, возможно.
— То Кремль, а то человек.
— А кто Кремль создал? Человек.
— Трудно с тобой. Находчивая ты.
Они спустились за угловую башню к москворецкой стене Кремля. На лицах их отражался свет пылающего вечернего неба. Лицо Ирочки сияло. Володьке хотелось поцеловать Ирочку, но так необычно, так по–братски, что он сам не мог понять своего странного желания. Всегда было другое. А тут хоть руки ей целуй. Стыдно признаться. Он засмеялся.
— Ты чему смеешься?
— Видно, ошалел…
— Странно…
— Я то же говорю.
— Что говоришь? Ничего не понимаю.
— Хочешь не хочешь, а у нас, видно, любовь получается.
— Сколько еще в тебе деревни, Володька!
— Корявый!..
Ирочка побледнела.
— Никогда не повторяй этого слова.
Трудное мгновение быстро пролетело. Ирочка взяла Володьку за руку, пальцы у них переплелись, а руки оставались опущенными. Идти пришлось в ногу, тесно.
— Какая же у тебя любовь получается?
— А у тебя, Ирочка? — искательно спросил Володька. Он первый раз назвал ее так, и она ответила ему легким пожатием пальцев.
— Обо мне потом. У тебя как?
Сердце Володьки хотело слов, но ничто не приходило на ум. Если сам Лев Толстой, по преданию, с великим трудом мог объясниться в любви, то Володька и подавно. Все же в своем радостном вдохновении он сделал для себя больше, чем сам Лев Толстой. Открыто любуясь светом на лице Ирочки, он сказал:
— Получается так, что ты светлая… Как то пламя на небе. Не поверишь — не надо.
Ни Володька, ни Ирочка, ни даже сам царь Соломон со всей его великой мудростью не знали и не могли знать, когда приходит любовь и куда она уходит. Испытывая огромное чувство первого счастья, Володька думал, что вот и к нему пришла любовь. Она пришла давно, но теперь, как притаившийся гость, громко постучалась в двери.
— Мне лучше ничего не надо, — восторженно говорил он, робея и торопясь. — Я знаю, для чего мне жить.
Ирочка засмеялась. Володька задрожал от обиды.
— Ты не сердись, что смеюсь. Но жить только для любви — определенно глупо. Даже рыцари, которые посвящали себя любви…
Володька не слушал: «Будь они прокляты, твои рыцари!»
— Много ты знаешь, — чуть ли не с тоской сказал он. — Рыцари!
— Но жить для любви… Ты же не дурак!
Не любила она его — вот в чем была беда! Если бы к ней пришел великий час и постучался путник, она не стала бы сейчас поучать Володьку. Пусть бы говорил, что живет для одной любви. Ей тогда хотелось бы, чтобы он говорил так, и она верила бы ему.
Володька не отпускал ее руку, держал крепко, шел рядом и плакал страшными слезами, которые пересыхают в горле и не показываются на глазах.
— Ты умный человек, Володька, — говорила Ирочка, — ты правильно сказал про Кремль. Я сама думала так же, а высказать не могла. «Так и должно быть». Вот чего мне хочется.
— Чего? — со слезами, которых никто не мог бы услышать, спросил он.
— Чтобы я могла так сказать про тебя.
— Что?!
— Так и должно быть.
— Зачем?
Ирочка не знала, что за этими восклицаниями капали слезы горькой беды, и накинулась на Володьку:
— Зачем, зачем… Ты не учишься, не читаешь, не ходишь в театр…
— Зачем?!
Ирочка сдвинула брови.
— Затем, чтобы иметь право говорить мне о своей любви.
Володька словно очнулся, как всякий страстный и горячий человек, он в конце концов взорвался:
— Театры тебе нужны? Без театров ты не можешь? А я плевал на театры!
Она повернула к нему лицо, и оно было совершенно спокойным.
— Думаешь, здорово сказал? Рад? Тупо это, Володька. Пока молодой, еще ничего, а потом что будет? Потом будет дядя Дема.
Опять она сбила его. Ничего не скажешь, находчивая! Володька почувствовал, что приходит в себя. Стать похожим на дядю Дему ни в настоящем, ни в будущем ему не хотелось.
— Почему ты не в комсомоле?
— Поздно.
— А раньше времени найти не мог?
— Я и без комсомола программу выполняю.
— На «ты»?
Володька не понял. Настроение было испорчено. Яркий луч закатился за облака. Так, по крайней мере, ему казалось.
Ирочка рассказала ему о своем разговоре с бригадиром. Володька понимающе усмехнулся, но не сказал ни слова. Ирочка, повторяясь, рассказывала ему о том, какое неприятное впечатление произвел на нее дядя Дема и как он хотел угостить ее мороженым.
— Он?! — Володька страшно изумился и с гневом повторил: — Он?!
В порыве, соединявшем в себе любовь, страсть, ревность, обиду и все, чего не может высказать никто, Володька обхватил шею Ирочки и целовал ее лицо.
— Помни… Помни… До смерти… Помни.
Им никто не мешал. На москворецких аллеях в этот час было безлюдно.
На потемневшем небе одна за другой загорались звезды.
Глава двенадцатая
Решето клубники
— Зятек? Неужели? Выходит, что так…
Иван Егорович с досадой смотрит из прихожей, как Володька трет ногами пол в большой комнате. Натирать он не умеет, трет то левой, то правой. Вспотел, но, видно, доволен. Неужели зять? Вот досада! Рано! Казалось бы, какое дело Ивану Егоровичу? Ирка же ему, в сущности, никто. Но все–таки не следовало предоставлять девку самой себе. Слишком уж самоуверенна его дражайшая Нина Петровна, слишком много о себе понимает. «Мое воспитание»… Вот и любуйся своим воспитанием! В их квартире блаженствует чужой парень, можно сказать, неизвестно кто.
Иван Егорович наблюдал за Володькой из прихожей. Очень интересно наблюдать за человеком, когда он наедине с собой и не догадывается, что за ним наблюдают.
Иван Егорович занял выгодную позицию у столика с телефоном; отсюда была видна почти половина большой комнаты. У ног Ивана Егоровича стояло решето с клубникой.
Прошла минута, другая, третья, но этот подлец Володька не желал обнаруживать тайных особенностей своей натуры. Он старательно натирал паркет и ничего вокруг не видел.
Иван Егорович не выдержал.
— Ну, зятек, будь здоров! — неожиданно для самого себя сказал он громко и язвительно.
Почему «будь здоров»? Зачем сразу «зятек»? Эти ненужные слова невольно выдали смятение, которое испытывал Иван Егорович.
Но подлец Володька нисколько не растерялся. Никак не реагируя на «зятька», он кивнул Ивану Егоровичу и продолжал трудиться. «Может быть, он тут уже прописался?» — с настоящим смятением подумал Иван Егорович. Словно угадав его мысли, Володька сказал:
— Вы не думайте, Иван Егорович, что я у вас прописался. Ничего подобного.
Будущие читатели этого романа — если кто–нибудь захочет читать его лет через пятьдесят — уже не поймут, какое важное значение имела в наши годы так называемая прописка, делавшая законным твое право на жилую площадь. Смятение Ивана Егоровича покажется им странным. Но мы–то ведь помним, что, впервые очутившись в этой квартире, Володька невольно подумал, как не худо было бы в ней поселиться.
Иван Егорович поздоровался с Володькой за руку, что для последнего имело немаловажное значение.
— Что это ты так стараешься? — спросил он.
— Микропорка, — ответил Володька.
Иван Егорович увидел на молочно–желтом полу черные полосы. Откуда они взялись? Что скажет Нина Петровна?
— Потанцевали мы тут вчера. У кого–то туфли были на микропорке. Въедается, зараза.
Потанцевали вчера… Значит, здесь по ночам устраиваются танцульки. В голове Ивана Егоровича сама собой возникла мысль, присущая старшим поколениям всех времен и народов, но выраженная современной терминологией: плесень…
