Сергей Сергеев-Ценский - Том 12. Преображение России
Но тут он увидел, как продиравшийся мимо вперед сутуловатый, с сажей на крыльях носа молодой рабочий очень близко и очень тяжело на него глянул белыми с черными точками глазами. Он ничего не сказал ему, только глянул пристально, и Полезнов понял, что ни полиция, ни даже казаки таких не испугают.
А когда опять донеслось пронзительное: «И-и-сь!», то сразу закричали все вокруг, и трудно было разобрать, что именно. Потом вдруг попятились (и он вместе со всеми), но тут же почему-то опять подались вперед. И так было не один раз.
У Полезнова была старая привычка: в толпе держать руки в карманах. Так он стоял и здесь, все время стараясь нащупывать пальцами карманы пиджака и брюк.
Но вот кто-то крикнул впереди:
— Пулеметы!
— Пу-ле-ме-ты! — изо всех сил закричал назад Полезнов.
И он уже повернулся, чтобы бежать вместе со всеми: ему казалось, что после такого страшного слова остается всем только одно — бежать.
Но никто не побежал почему-то. Даже как будто стали напирать гуще… Рыжая девица даже смеялась чему-то, а бритый магистр, обернувшись, весело кричал ему:
— Ерунда, Лев Львович!.. Не впадайте в панику!.. Наша берет!
Однако тут же все сильно начали пятиться. Закричали спереди:
— Казаки!.. С пиками!..
— Ну вот!.. Не говорил я? — И Полезнов сильно потянул назад за руку поэтессу.
— Да какого вам черта нужно, послушайте! — обиделась та и тут же чуть на него не упала: нажали спереди, а когда оглянулся Иван Ионыч, оказалось, что видны были уж не лица, а затылки, и значительно стало свободнее. И вдруг золото волос рыжухи и шляпа магистра мелькнули мимо него и очутились уже сзади… Полезнов втянул голову в плечи, насколько смог, и кинулся за ними.
Он кинулся с большой силой, так что едва не сшиб с ног двух-трех подростков. Кто-то из них обругал его «боровом». От бега и сутолоки распустилась, он заметил, тугая коса девицы, и плескался перед его глазами конец ее золотой рыбкой.
Когда на дворе какого-то обшарпанного дома очутились они все трое — он, магистр и поэтесса, — переглянулись они дружелюбно, и вдруг и зоолог и рыжуха расхохотались почему-то так весело, что даже он зачмыхал носом и довольно покрутил головой.
— Совсем революция! — сказал он.
— Де-мон-стра-ция, господин Львов! — похлопал его по плечу зоолог. — Пока еще только демонстрация, а ре-во-лю-ция будет своим чередом… Она не задолжится!
— Будет?.. Неужто как в девятьсот пятом? — несколько даже испуганно поглядел не на него Полезнов, а на рыжеволосую, подкалывавшую в это время косу: ей он все-таки больше верил.
— Нет, не как в девятьсот пятом, а го-раз-до лучше! — успокоила та.
— Значит, опять имения будут громить?
— А у вас что? Имение?.. Вы — помещик?
— Ну вот, какое там имение, что вы! — усмехнулся он: он действительно повеселел как-то оттого, что не успел стать помещиком, что был, и не очень давно, случай купить, небольшое правда, имение недалеко от Бологого и не так дорого, но он все-таки удержался, не купил, — оказалось, хорошо сделал.
Во двор между тем порядочно набилось народу, и из ближней кучки какой-то тощий и высокий, но довольно легко одетый кричал сипло:
— А я вам говорю, что они заранее приготовились!.. На Невском везде патрули, я сам видел!.. И казачьи пикеты!..
Тут он жестоко закашлялся, согнувшись и двигая спиной, так что Полезнов сказал сожалея:
— Таким бы дома надо сидеть, а не по холоду с другими ходить!..
Но длинная спина кашлявшего напомнила ему тоже длинного и худого князя Абашидзе, и он спросил зоолога с беспокойством:
— А как же с войной в подобном случае, если и в самом деле революция будет?
— К черту войну!.. Долой войну! — ответил тот очень решительно. — Навоевались!.. Довольно!.. Вы согласны с этим, Лев Львович?
Полезнов решил обидеться.
— Дался вам какой-то Лев Львович! Меня Иван Ионычем зовут, если вам желается знать, а совсем не Лев Львович!
— Неужто не Лев Львович! — весело шутил бритый, а рыжуха все возилась с тяжелым слитком волос и смотрела куда-то в сторону.
Полезнов обиделся и на него и на нее тоже и, вдруг повернувшись решительно, пошел к воротам.
Улица была уже чиста; народ толпился только на тротуарах. Трое или четверо конных полицейских медленно передвигались около самых тумб и кричали:
— Про-хо-дите, вам сказано!.. Про-хо-ди-и та-ам!..
Иван Ионыч взял направление на Невский и пошел, выставив вперед правое плечо, как он всегда ходил в толпе, которую нужно было буравить.
Глава третья
Когда он дотолкался, наконец, до Невского, то возле остановки трамвая думал дождаться вагона на Знаменскую площадь, чтобы заехать к полковнику Абашидзе спросить, когда можно будет получить в интендантстве деньги (приходилось что-то более двадцати семи тысяч), но вагона все не было. Да и обратно не шли вагоны: рельсы трамвая блестели пустынно. Это было бы само по себе с непривычки жутко, пожалуй, если бы не огромная толпа около.
Но вот подъехал городовой на крупной серой лошади. Шапка с медной бляхой заиндевела. Уздечку он держал левой рукой, а в правой, в теплой белой варежке, зажал ременную нагайку. Был он мясист и лилово-красен. Крикнул хрипло:
— По случаю порчи вагонов не будет ходить!..
— Что? Забастовка! — крикнуло несколько голосов ответно около Полезнова.
— Ка-ак это забастовка?.. Я вам говорю: по случаю порчи!.. Ррасходи-ись!
— Мало ли что ты скажешь!.. Тоже: «я говорю!..» Фараон чертов!.. Сельдь!..
Полезнов видел кругом лица то насмешливые, то сумрачные, то очень яростные… Подъехал казачий патруль — шесть всадников по три в ряд… Тут Иван Ионыч в первый раз в жизни внимательно присмотрелся к колыхавшимся за спинами казаков геройским пикам, но сами казаки оказались молодой и хлипкий народ. Мелкие лошадки их тоже не понравились Полезнову. Однако он решил про себя: «Если трамвая не будет, нечего и стоять…» Разнообразно ворочая правым плечом, которое считал надежнее левого, он выбрался из этой толпы, но, немного пройдя по тротуару, попал во вторую, а едва пробился через нее — в третью… Извозчиков же нигде не было видно.
Какого-то встречного черноусого капитана он спросил:
— Неужто извозчики тоже забастовали?
Тот оглядел его небрежно и буркнул:
— Очевидно.
— Какой же им, однако, расчет? — хотел он узнать у капитана, но тот шевельнул только бровями и прошел поспешно, точно опасаясь, как бы не задал он ему вопроса насчет того, что это такое вообще происходит и к чему может привести.
Именно это и хотел спросить Полезнов. Он считал, что, работая на армию, он только офицерам мог поверить, как своим, а не какому-то бритому магистру в шляпе.
Часто слышал он кругом чужую, колкую речь беженцев — это его заставляло усерднее искать глазами военных.
Обычно их бывало много — не меньше половины уличной толпы, и раньше не то что выделялись они, они давили собою штатских: просто из-за них невзрачными, ненужными, лишними какими-то казались штатские. Несмотря на плохие дела на фронте, они шли молодцевато, выпятив груди, очень часто поблескивая крестами, даже и белыми на георгиевской ленте. Теперь они как будто сами хотели теснее перемешаться с невоенными, глядели проще и держались сутулее.
Квартала за два до Аничкова моста Полезнов хотел было свернуть в боковую улицу, чтобы обойти Невский стороной, однако те же густые толпы и те же казачьи патрули были и здесь.
Своих часов он не хотел доставать на улице, но в окне одного часового магазина под крупной надписью «Самое верное время» он рассмотрел синие стрелки часов, подходившие к двенадцати. Он очень удивился, что за такой короткий промежуток времени — с девяти, когда он вышел из номера гостиницы, и до двенадцати — так изменился вид Невского.
К молодому прапорщику, стоявшему у магазина, обратился он вполголоса:
— Этак, пожалуй, доведет народ до того, что войска стрелять по нем станут, а?
Прапорщик — он был очень тонок в поясе и желт лицом, может быть только что выпущен из лазарета, — поглядел на него подозрительно, как-то чуть перебрал синими губами, чтобы ответить, но ничего не сказал — отвернулся. Это даже не то чтоб обидело, это испугало Полезнова. Для него как-то само собой стало ясно, что надо спешить выбраться не только отсюда, с Невского, но вообще из Петрограда, к жене и малышам в Бологое, что полковника Абашидзе он может и не застать дома (а он только квартировал на Знаменской), что добраться теперь до интендантства еще труднее, чем до квартиры Абашидзе, что теперь вообще нужно думать не о делах — никто здесь, в бесчисленных толпах на улицах, явно о делах не думал, — а о том, как бы самому уцелеть.
Очень упорно и очень отчетливо он думал: «Я не бобыль какой-нибудь, которому все равно… У меня — жена, дети… Раз тут такое что-то заварилось, мне надо дома сидеть…» И когда он выбрался, наконец, к Знаменской площади, он стал спокойнее. Тут было куда свободней. Но что особенно поразило его здесь — это кучка гимназистов-малышей, не старше двенадцати, с хохотом бросавших снежками в памятник Александру III.
