Илья Лавров - Путешествие в страну детства
А метель обрушивает тучи снега, взмахивает белыми гривами, дыбится, клубится, несется белым стадом.
Вечером валюсь на тротуар, задираю ноги вверх и болтаю ими, вытряхивая из валенок снег. Штанины давно уже сползли с голенищ валенок.
Заявился домой, а говорить не могу: вместо голоса — шипение. Кашель, насморк, побаливает горло — это я, разгоряченный, насосался снегу.
— Вот он, гулёна, полюбуйтесь на него! — мать всплескивает руками. — Где дом находится — забыл. Ну, налетался досыта?! Всыпать бы хорошего ремня!
Валенки мои оледенели, гремят по полу, как деревянные, к подошвам пристыли комки снега.
Начинается домашнее лечение.
Мать варит чугун картошки. Меня и чугун накрывает полушубком. В лицо бьют горячие клубы пара.
— Дыши глубже, бездомовник! — кричит мать.
Я задыхаюсь. Лицо сразу же осыпают крупные капли, по нему текут ручейки. Я чувствую, как прогретому горлу становится легче.
Вот лягу, мать укутает меня одеялом, шубой. А утром хрипоты, кашля и в помине не будет.
Я еще не пришел в себя от лечения, как дверь рванули и в дом ввалилась бледная, распухшая от слез Петькина мать.
— Меркурьевна! Родная! Несчастье ведь у меня. Ой, батюшки! Петька ребенка убил!
Моя мать только руками всплеснула.
А произошло вот что.
Когда я ушел, Петька зазвал к себе Бычу.
Отец расчищал от снега двор, мать доила корову.
Петька и Быча заглянули в комнату квартирантов.
Неделю назад Петькин отец пустил на квартиру военного с женой и ребенком. Петька так и просиял, увидев у военного наган. Насмотревшись фильмов о гражданской войне, он мечтал о нагане, о сабле, о винтовке.
И вот комната квартирантов оказалась пустой. Они куда-то ушли.
Петька бросился к столу квартиранта, но на нем ничего не было, осмотрел кровать, приподнял подушку и даже застонал от восторга: там чернел желанный наган. Петька прижал его к груди, потом стал осматривать, ощупывать, смеясь, прицелился в Бычу, тот шарахнулся, погрозил кулаком.
И тут Петька увидел пятилетнего мальчика, игравшего на полу.
Петька сунул наган за пояс и начал угрожающе жестикулировать перед мальчиком, топать, строить страшные гримасы. Быче показалось, что он разыгрывает сцену допроса из какого-то фильма. Мальчик с интересом смотрел на Петьку и смеялся. Тогда Петька грозно стукнул по столу кулаком, подкрутил воображаемые усы, выхватил из-за пояса наган и… неожиданно грянул выстрел. Ребенок повалился на бок. Петька схватил его, тряс, плакал, мычал, метался по комнате. Трясущийся Быча бросился к Петькиному отцу.
Когда тот прибежал, Петька сидел под столом, а мальчик лежал на кровати, закрытый газетой…
Больше мы с Петькой не встречались. Его родители продали дом и куда-то уехали…
Водовоз
Вечерком по прохладе, когда уже стали разворачиваться белые звезды табачков, заглянул к нам финагент. Воротник его сорочки был завернут внутрь, обнажая шею и треугольник груди. Оттененная белизной сорочки, грудь резко чернела и лохматилась волосами. Рукава были закатаны до локтей. И руки тоже чернели волосами.
Парусиновые брюки, смятые гармошкой, сандалии на босу ногу, соломенная фуражка, в черных руках желтая папка с тесемочным бантиком. Все было по-домашнему мирно во внешности этого человека, а отец вдруг притворно залебезил, заулыбался льстиво и озлобленно.
— Присаживайтесь, товарищ Банников!
Мы с мамой тоже пришли на кухню. Мама, волнуясь, перебирала, теребила фартук.
Товарищ Банников сел, медленно развязал тесемочный бантик, раскрыл папочку, вытащил какой-то лист бумаги, осторожно, любовно провел по нему ладонью и вопросительно уставился на отца.
Тот угрюмо сосал цигарку, затягиваясь с такой силой, что самосад с треском разбрасывал искры, и видно было, как огонек от конца цигарки стремительно полз к губам.
— Ну так, как же… хозяин? Сколько будем тянуть? — веско спросил товарищ Банников. — Пеня растет. Сколько же она может расти? Или, может быть, мы любим пеню?
Отец, с притворным равнодушием глядя в потолок, начал объяснять:
— Доходу нет. Сами знаете, чего мы, ломовики, теперь зарабатываем. Крутишься, крутишься целый день, а все без толку. На овес лошаденке не заработаешь. А цены нонче на овес, на сено — дурные. Дерут три шкуры, будто ополоумели. А у меня овса — и шапки не наскребешь. И ребятишек полон двор. Всем нужно рот заткнуть. Подождите еще немного, извернусь — заплачу…
— Некогда народному хозяйству ждать. Деньги нужны — строимся, — жестко оборвал товарищ Банников и аккуратно вложил листок в папочку, тщательно и красиво завязал тесемочки бантиком, как будто завязал ленточку на голове любимой дочки.
— Дети у вас, кроме двух, работают!
И товарищ Банников снова вопросительно уставился на отца.
Цигарка с треском брызнула бенгальскими искрами, огненное колечко, как по шнуру к динамиту, подкатило к губам. Отец швырнул окурок к плите.
— Не умрет ваше народное хозяйство, если я через месяц заплачу! — взорвался отец. Волосатые дымящиеся ноздри его раздулись.
Товарищ Банников встал. Черными руками уперся в стол, пошатал его, будто оценивая крепость. Подошел к стене, пощелкал по ней выпуклым желтым ногтем и многозначительно сказал — А дом у вас… хозяин… неплохой. И выжидательно замолчал.
— Может, настойку отведаете? Тут у бабы моей сохранилась с праздника, — с приветливой ненавистью спросил отец.
— Не поможет, — проворчал товарищ Банников.
— Завтра заплачу, — грубо произнес отец.
Прижав папочку черным, лохматым локтем, товарищ Банников вышел.
Отец начал дрожащими руками сворачивать новую цигарку.
— Слыхала? — спросил он у матери. Та горько махнула рукой.
— За глотку хватают. Не заплотишь — опишут домишко, на улицу вытряхнут.
Отец выскочил из дома, пнул подвернувшийся чурбачок, матеря «финагентишку», под навесом зачем-то приподнял телегу, стукнул ее о землю, отшвырнул дугу, сунулся на перевернутую колоду, хрипло крикнул матери, вышедшей за ним:
— Выкручивайся, как знаешь! Сами покупайте и муку, и дровишки, и капусту на зиму! Все работают, пусть покупают. А у меня за душой и ломаного гроша не остается. Заткну завтра глотку этому финагенту, и все! Захлестнули петлю на горле!
Я уже знал тревогу и смятение отца. В городе многие организации обзавелись грузовиками, сколотилась артель извозного промысла, и спрос на частных ломовых извозчиков совсем упал.
В артель отец отказался идти, в ней мало платили. Да и просто не лежала к ней душа.
— С артелью без штанов останешься! — кричал отец. — Она, небось, лошаденку кормить не будет. Все из моего кармана. А на дядю я работать не хочу. Этих прихлебателей хоть лопатами греби!
На случайных заработках тоже долго не протянешь. Большие налоги, плата за патент, подскочившие цены на сено и овес — все это и привело отца к краху.
— Обложили налогами, — ворчал он. — «Обложили»! Будто я волк!.. Все вверх дном поставили. Даже название города и то помешало. Ишь ты, Но-во-си-бирск! Придумали!
Утром угрюмый отец привез продолговатую бочку. Он крепко-накрепко прихватил ее веревками к телеге. Сверху у бочки было прорезано четырехугольное отверстие — наливать воду. Отверстие накрывалось тряпкой и крышкой на шарнирах. Сбоку, из днища, торчал медный кран.
Так отец стал водовозом. Без воды людям не обойтись. Здесь был твердый заработок.
Отец подкатывал к городской водокачке. Она вздымалась кирпичной башней. Из нее высоко торчал кран с широкой трубой из листового железа. Отец вставлял трубу в отверстие бочки, и по ней с гулом обрушивалась толстая, как бревно, твердая, прозрачная струя воды. Труба сотрясалась.
— Хватит! — вопил отец, стараясь перекричать шум воды, и махал рукой бабе в окошечке за решеткой. Та выключала, но вода уже вскипала бугром из отверстия на бочке, хлестала на телегу, с телеги в большую лужу на земле.
— Но! — кричал отец, звучно шлепая Гнедка по спине.
Колеса переезжали облако в луже.
Ведро, повешенное на медный кран, громыхало. Гнедко бодро шагал, а рядом с ним шагал отец. С бочки, с телеги все сверкали, текли струи, сыпались капли. На ухабах, от сильных толчков, вода выхлестывалась сияющими фонтанчиками в щели неплотно закрытой крышки.
Отец останавливался возле домов, стучал кнутовищем в окна, кричал:
— Хозяйка! Воду бери!
Выбегала хозяйка с ведром, отец поворачивал медный кран, и струя, ударив в дно, чуть не вырывала ведро из ее рук.
— Эх, водичка ледяная, хрустальная, сам бы пил, да деньги нужны! — говорил отец и, если хозяйка была полной, ласково косился на нее.
Снова пошло дело, снова он независим, ни одной «собаке» теперь не будет кланяться.
Маленькая балерина
Однажды я отлупил Вальку. В наказание учительница пересадила меня на парту к Гале Сорокиной. Я знал ее, мы жили рядом. Но я как-то не обращал на нее внимания.
