Виктор Конецкий - Том 2. Кто смотрит на облака
— Идите сюда, — сказал Басаргин еще раз, но очень неуверенно. Он уже понял, что она не пойдет и идти надо ему, иначе получается какой-то цирк, и на арене только Петр Великий и он, Басаргин. Петр давным-давно привык к своему видному положению и плевал на зрителей, а Басаргину топтаться на арене было внове.
— Держите свою авоську! — крикнул Басаргин. — Я пойду пока пива выпью!
— Давайте! — крикнула она. — Только осторожно, там духи!
Басаргин перекинул сумочку через решетку. Один из юношей ловко подпрыгнул и поймал сумочку за лямки. И тут Басаргин понял суть своего раздражения. Ему досадно было, что она так быстро познакомилась с этими юношами, оказалась такой доступной для уличных знакомств и что юноши эти — славные, с открытыми лицами, весело и увлекательно рассказывают.
Он пил пиво и думал о том, что русские женщины любят за талант, за любой талант — хотя бы за вдохновенное пьянство. А западные женщины любят мужчин за мужество и вообще за мужчинность, хотя бы и совсем бездарную. Потом он вдруг представил себе Тамару на своих похоронах. Вот он женился на ней и вскоре, как и положено, отдал концы. А она по-прежнему молода, хороша, в черном, у его могилы. Жизнь из нее так и выбрызгивает, не косить глазами по сторонам она просто не в состоянии, черное ей очень идет, но она изо всех сил натягивает на себя скорбь и печаль и думает только об одном: «Скорее бы все это кончилось!» Картина получилась мрачная и в то же время достоверная. У Басаргина даже заболело сердце. Последний год оно болело у него все чаще и чаще. Но к врачу он не показывался, совмещая, как и положено русскому человеку, крайнюю мнительность со страхом перед поликлиниками и полным наплевательством на свое здоровье.
Басаргин обогнул решетку и зашел к скамейке с тыла.
— У меня есть предложение, — сказал он. — Теперь товарищи вам составят компанию. А вечерком приходите — мама варит чудесный кофе.
Тамара вскочила, выхватила у парней сумочку, взяла Басаргина за локоть обеими руками и так повела его из сквера. Юноши сидели, широко раскрыв рты.
— Попрощались хотя бы, — сказал Басаргин. — Бесцеремонная женщина.
— Я сразу заметила, что вам на меня начхать, — сказала она.
— Оглянитесь, махните им, — попросил Басаргин, ему стало неловко за ее открытое пренебрежение к юнцам. Они этого не заслужили.
Тамара послушно оглянулась и кивнула, но продолжала крепко держать локоть Басаргина обеими руками. Теперь она казалась ему дочкой — взрослой, красивой дочерью; о ней надо тревожиться, ею надо гордиться. Он был благодарен за верность.
— Вот Петропавловская крепость, знаете? — сказал Басаргин тоном лектора в антирелигиозном музее. — Там, за мостом, видите? Мы сейчас перейдем мост.
Тамара наконец отпустила его локоть и шла рядом послушная, мечтательная, чуть покачивая сумочкой. И все в ней было целомудренным, свежим — даже стук каблуков по старому граниту набережной.
— Что вам рассказали эти ребята? — спросил Басаргин.
— Ерунда, все это ерунда… Не за этим я приехала в Ленинград. Я все вспоминаю прошлое, а оно не вспоминается… Я лучше всего вспоминаю по запаху, но теперь нигде ни капельки не пахнет так, как мне надо, чтобы вспомнить. Понимаете?
— Я старый куряка и пьяница и поэтому не слышу запахов.
— Правда? — недоверчиво удивилась Тамара и даже заглянула ему в глаза. Как будто он сказал, что никогда не дышит.
— Честное слово. И уже много лет.
— Это ужасно! — сказала она с искренней жалостью. — Как же вы узнаете людей? Ведь каждый имеет свой запах.
— Никогда не знал. И это как-то даже… Ну а я пахну?
— Очень слабо прелым сеном, — сказала она сразу. Очевидно, это решено было уже раньше.
Басаргин не понял, откуда в нем сено, и пожал плечами.
— Я живу в маленьком переулке, он весь зеленый и густой от акаций. Окно во двор, а под самым окном чужая крыша, а к этой крыше ведет стена, очень узкая и высокая. И вот я проснулась однажды в день своего рождения, открываю глаза и вижу — на подоконнике букет махровых гвоздик и плюшевая обезьянка!
— Черт возьми! Совсем забыл! — сказал Басаргин и хлопнул себя по лбу. — Простите, я вас слушаю. Значит, через крышу к вам можно лазать?
— Да, но стена высокая, старая, кирпичи вываливаются, и забираться туда очень опасно… Что вы забыли?
— Вы напомнили мне о дне рождения. В этом рейсе мне исполнилось сорок семь. Все было сорок шесть, а здесь стало сорок семь. И нужно было хотя бы «Отечественные записки» полистать. В детстве, вернее в юношестве, мы с братом даже в Публичку ездили столетней давности газеты читать. Это в день рождения. Так нам отец велел. А мы с братом родились через два года, но в один и тот же день. Так что мы двойную информацию получали о прошлом. Отец чудак был, с некоторым бзиком. «Дети, — говорил он. — Все настоящее выросло из прошлого. Нет эр — есть века. Недаром люди придумали век. Сто лет — целое число. В свой день рождения вернитесь мыслями к тому, что было век назад. И это безмерно обогатит ваш ум и дух». Он придумал веселую игру и тем приучил нас заглядывать назад каждый год. Прекрасный был старик…
— Я его не помню, — сказала Тамара.
— Они так и не сожгли в блокаду комплект старых журналов, сохраняли для нас. За середину прошлого века. Моя первая игрушка — старые, пыльные тома «Отечественных записок», — сказал Басаргин и закурил. Он, сам не замечая того, растрогался. «Куда меня несет? — подумал он. — Все эти воспоминания только ударяют под коленки. А томик „Записок“ возьму в рейс…»
— Итак, Тамара, поклонники лазают к вам в день рождения по крышам?
— Да. И однажды положили мне на подоконник плюшевую обезьянку!
«Господи, она еще ребенок, — подумал Басаргин и вздохнул. — Она хвастается отчаянностью и робостью поклонников, которые лазают по карнизам, как коты… Сколько же, интересно, ей было в блокаду?..»
— Если окно выходит на крышу, то у вас должны бывать коты, — сказал он вслух.
— Да! — сказала она. — И на самом деле лазал черный кот… (Конечно, черный, и только черный! Иначе было бы уже не то!) Он лазал, лазал — такой огромный, — а потом пропал!
— Наверное, свалился, — сказал Басаргин.
— Если кошка падает, она не разбивается.
— Это только кошки, а к вам лазал кот. Коты разбиваются вдребезги.
— Почему? — спросила она с полной серьезностью.
— Коты более жесткие, — объяснил Басаргин. Он все не мог понять, кто кого морочит: он ее или она его.
— Нет, он не разбился. Мне бы сказали ребята со двора. Меня все знают, потому что я — актриса. В Одессе не так уж много актрис. Однажды я звонила по автомату, и старая-старая, типичная-типичная одесситка мне говорит: «Уже-таки если вы артистка, так думаете, вам можно час за пятнадцать копеек разговаривать?» Она меня узнала… Смотрите: лодочная станция!
— Это не самое здесь главное. Я проведу вас через крепость. Через бывший Алексеевский равелин… А вот эти строения — кронверки. В соборе гробница Петра и Екатерины, и над ними висят рваные знамена наших побежденных врагов — шведов…
Ей не хотелось в крепость. Она смотрела на лодочную станцию.
— Я умею грести, — сказала она.
— Здесь в казематах сидели царевич Алексей, княжна Тараканова, Достоевский и один мой дальний родственник.
— А вы хорошо гребете?
Басаргин хмыкнул. Сколько ему пришлось погрести в юности — самое тоскливое занятие.
— Вон, видите маленькую пристань? Она называется Комендантской. С нее увозили на казнь народовольцев.
— Полным-полно совершенно пустых лодок… В Киеве так не бывает, — сказала она.
Басаргин взял ее за руку и повел к мосту в крепость.
— Хочу в лодку! — сказала она и остановилась.
— Тогда мы не успеем в крепость.
— Черт с ней, с крепостью! Как тронешь историю — там сплошные казни… Грести я умею, честное слово.
Она решительно пошла обратно.
Лодочная пристань была пустынна. Кассирша зевала в будке. Милиционер дремал на скамейке. Тихо шебуршали смолеными бортами лодки. Старые ивы нависали над медленной водой. Вдоль самой воды, под ивами, вилась тропинка, скрывалась в кустах.
— Смотрите, — сказала Тамара. — Если по этой тропинке пойдет корова, то вон тот низкий, голый сук почешет ей спину. Знаете, как коровы любят, когда им спину чешут?! И я люблю!
— И я, — признался Басаргин.
Пока он платил деньги, она присела над водой и разглядывала свое отражение. Потом кассирша вылезла из будки и отвязала цепь. Они забрались в лодку, Басаргин оттолкнул корму, и они поплыли вниз по течению.
— Я люблю на себя смотреть, — сказала Тамара, устраиваясь на сиденье. — Я даже язык на сторону высовываю, когда на себя смотрю. Это очень плохо?
Басаргин пожал плечами.
— У вас холодное имя, — сказал он. — Не хочется его произносить. Наверное, потому, что у меня не было знакомых женщин с таким именем.
— Вы скоро привыкнете, — уверенно сказала Тамара и вставила весла в уключины. Упереть ноги было некуда, туфли с тонкими каблуками скользили по мокрому днищу. «Ничего, голубушка, — подумал Басаргин. — Меня на весла ты не затянешь!»
