Анатолий Емельянов - Год - тринадцать месяцев (сборник)
В кухне на полу возле холодильника стояла пустая бутылка от коньяка. Это они с Сетнером опорожнили, когда он заезжал две недели назад. Засиделись за полночь, Алексей Петрович тогда и выложил все о Дине, о всей своей семейной жизни. Впервые он так разоткровенничался, впервые. Ведь до сих пор никто, кроме Сетнера, и не знает, что они с Диной разъехались. У Сетнера же один разговор — о своем колхозе, о механизированных фермах, о строительстве. Как будто у него и нет домашних проблем. И когда вроде бы в шутку сказал об этом, он гордо так ответил: «У меня тыл крепкий». Гордость эта была не обидной. Сетнера мучило другое. «Лексей, мне хочется много построить, но нет у меня на это зеленой дороги. В банке у меня лежит два миллиона, и кажется — строй на здоровье! Но не тут-то было. Я вымотался в поисках кирпича, цемента, каких-то несчастных бетонных блоков, которые у вас в городе сваливают в овраги. Лексей, я устал так жить. Это не работа, не жизнь, а одно мучение. Я уже лишился сна…» Кажется, еще немножко, и Сетнер заплачет.
Алексей Петрович пытался его успокоить. Конечно, сейчас трудно быть председателем, народ из года в год становится грамотнее, образованнее, требования его растут, кроме того, за председателем смотрит каждый, замечает всякую твою промашку, и так не только в колхозе, но и на заводе… Но слова были не те, не те, и он сам это чувствовал, а говорил, говорил, пока Сетнер не перебил его: «Но, Лексей, я ведь несчастлив, мне горько и тяжело. У меня крепкий тыл, но фронта нет, фронт у меня везде, как у партизана».
Они не заметили, как перешли почему-то на шепот, точно за стенкой, как раньше, была Дина со своими головными болями. Но ведь Дины не было. Ее больше никогда и не будет. Разве только зайдет на минутку за вещами. «Здравствуй, Алексей. Я пришла забрать кое-что из вещей…» Теперь она будет жить далеко — в Севастополе, ведь этот ее Остроухов Ю. П. служит там, наверное, скоро будет генералом. Ну что ж, дай ей бог, как говорится, дай бог…
Алексей Петрович заталкивает пустую бутылку в мусорное ведро и выносит ведро на лестничную площадку в мусоропровод. Слышно, как бутылка со стуком летит вниз по трубе, потом доносится стеклянный звон. Вот и все. Можно потихоньку собираться в Шигали… Зачем? Может быть, повидать родных… Может быть, повидать Юлю…
8
Таким же жарким и сухим было лето сорок девятого… На маленьких шигалинских полях среди леса еще кое-что уродилось — хлеб, картошка, а вокруг по колхозам все выжгло летнее солнце да суховейный южный ветер. Но шигалинцы оказались с хлебом!..
Из Казани они ехали с Колей Ефимовым на площадке товарняка, а ведь зима тогда была ранняя — накануне Октябрьских праздников везде лежал по-зимнему снег, и они с Колей совсем закоченели в своих пальтишках. На разъезд Пенер поезд пришел вечером, несколько домиков, снег, пустота, на попутную машину или там подводу нечего и надеяться, так что они закинули за спину свои легкие котомочки и отправились в путь. Мало-помалу согрелись. Коля учился в ветеринарном институте, и по дороге он рассказывал о своих товарищах, с которыми учился. Так и не заметили, как Добежали до села Норус, где Коля жил. А дальше пришлось идти одному — семь верст. В Шигали он добрался уже к полночи. Свет горел только в доме бригадира Аникея Федоровича Молчанова, и когда Алексей остановился у ворот, то ясно услышал шум и говор людей. Значит, колхозный праздник здесь устроили! Наверное, он имел право быть на этом празднике, ведь все лето он работал в бригаде Аникея Федоровича наравне с мужиками. Но прежде нужно домой, ведь дома ждет мать. Для матери у него куплен подарок — платок. А второй платок куплен для Юли. На эти подарки ушла почти вся месячная стипендия, но это ерунда, лишь бы платки понравились тем, для кого куплены!.. А мама и в самом деле его ждала.
— Сердце мое как чуяло, что ты прибежишь! Кошка вон со вчерашнего дня свою мордочку моет, я и думаю — Алеша прибежит на праздники!..
Он слушает мать, слушает родной голос, по которому так стосковался за первые месяцы учебы, и в душе его все ликует. Оказывается, можно скучать и по самому дому, в котором вырос, вот по этим стенам, по столу, за которым и щи хлебаешь и уроки готовишь, даже по черному горшку, оказывается, можно соскучиться, в котором молоко запеклось коричневой пенкой!..
А потом они вместе с матерью на праздник идут. Совсем уже ночь, но от снега на улице бело, и мать радостно рассказывает, как на собрании приняли решение провести колхозный праздник, да сколько постановили сварить пива, да кто варил, и у кого какое пиво получилось, да сколько на трудодень получится хлеба да картошки… А он уже плохо вникает в эти хозяйственные рассказы матери: в его мыслях уже Юля, Юля, Юля!.. А молодежь, оказывается, собралась отдельно — в доме Сергея Филипповича. Правда, Сергей Филиппович с войны не пришел, а жена его умерла в сорок пятом, и в доме, на краю деревни, живут две сестры — Наталья и Юля. Вот у них и собирается молодежь по праздникам: попеть песни, поплясать. Бывал и Алексей там не раз. Но при всех не смел к Юле подойти. Красивее Юли не было девушки в Шигалях. Алексей в этом и не сомневался. И, когда в Казань на учебу уехал, каждый день посылал Юле письма. Даже стихи сочинял. И теперь шел он по ночным Шигалям к тому заветному дому как на сладкую казнь: как Юля встретит его? Что скажет?..
А она ждала его у ворот. Оказывается, она тоже, как и мать, была уверена в том, что он придет именно сегодня. Ни слова не сказав, он подошел к ней, протянул руку, а Юля качнулась к нему, и они сами не заметили, как обнялись и поцеловались. А в голове все плыло от счастья — снег, тесовые ворота, окна дома, толстая черная ветла…
— Я хотела пойти в Норусово и там встретить тебя…
— Да ведь я и сам не знал, что сегодня приеду. Просто не было двух лекций, вот и получилось.
— Я знала. — И в черных глазах такая уверенность, будто и в самом деле все знала точно.
— Пойдем в дом?
— Совсем даже не хочется.
— Почему?
— Да Ягур Типушкин пристает.
— А ты не позволяй.
— Ударить, что ли, его?
— Если нужно, и ударить можно. Будь построже, — сказал Алексей и покраснел — ведь выходило так, словно была Юля уже ему жена.
А в доме — дым коромыслом. Трезвый человек в таком веселье вроде белой вороны. Но для таких гостей есть испытанное средство — штраф.
— Три чашки ему! Три чашки!.. — закричали ребята. — До дна, до дна!..
Деться некуда — приходится пить. Наталья подает ему первую чашку пива, вторую…
— Третью, третью! — требует Сетнер — знаток чувашских застольных обычаев.
— Сама знаю. А ты, Сетнер, не сори на пол.
Наталья — хозяйка строгая. И для Алексея не делает исключения, хотя знает, что у них с Юлей «любовь».
От трех чашек в голове зашумело, да разве догонишь тех, кто угощается пивом уже часа два! Ребята все хмельные, да и пиво сварено крепкое, нечто вроде медовки. Наверное, кое-кто из девушек выпил этого пивка — вон как поблескивают глаза в свете десятилинейной лампы. На девчатах — белые льняные платья, передники новые, праздничные — красные, зеленые, синие… Парни — те оделись кто во что горазд — толстые суконные пиджаки, застиранные гимнастерки, рубахи. Но наряды — дело второе. Главное — праздник, первый колхозный праздник после войны, на столе яблоки и квашеная капуста, огурцы и хлеб, хлеб, хотя он и испечен пополам с картошкой, а карманы полны орехов и семечек: пожалуйста, кто хочет, угощайтесь!..
— Лексей, давай гармошку! — требует Ягур Типушкин. Из парней он единственный фронтовик, и на черном в полоску тонком костюме у него сверкают ордена Красной Звезды и Славы, да еще медаль «За боевые заслуги» и гвардейский значок. Храбро воевал Ягур! Правда, когда началась война, он только поступил в Норусовское педучилище, а до призыва в армию успел даже поработать несколько месяцев учителем, и только потом его взяли на войну. А теперь, когда он вернулся офицером да при таких наградах, его поставили директором школы в Шигалях. Вот какой соперник, оказывается, был у Алексея! И хотя Ягур станом был тонок и ростом не удался, но — фронтовик, ордена, герой, одним словом, к тому же не какой-нибудь колхозник или даже студент, а директор школы! Лучше жениха для самой красивой девушки в Шигалях и быть не может! Во всяком случае, Ягур ухаживал за Юлей без всякого стеснения, и для многих, в том числе и для сестры Натальи, дело казалось решенным. Правда, была у Юли «любовь» — Алексей, но что он такое перед Ягуром Типушкиным?! Да и уехал Алексей далеко, уехал учиться, так что тут и говорить нечего!..
Самому Ягуру дело казалось тоже уже решенным, и сейчас на Алексея он смотрел как на временную помеху. Да и вообще с ребятами он говорил как с пацанами и только в приказном тоне — подай, принеси, отойди… И в том, как иной шигалинский верзила с пудовыми кулаками робеет перед тщедушным Ягуром, не было ничего удивительного. Но Алексей уже парень был вроде бы и не шигалинский, а городской, казанский студент, на Ягура смотрел он уже без робости, а его приказной тон казался уже обыкновенным бахвальством, петушиным задором, зазнайством.
