Вадим Пеунов - Без права на помилование
— В универмаге вместе со мною двадцать семь человек. За всех ручаюсь и всю ответственность беру на себя. Судите.
Иван Иванович в душе улыбнулся: «Эти современные донкихоты! «Всю ответственность беру на себя!»
— Вы возьмете ответственность на себя, а тот, кто обокрал магазин, останется на свободе... И, пользуясь нашим ротозейством, обчистит еще не один универмаг, не одну сберкассу, кого-то убьет, а если не убьет — опустошит душу, исковеркает... Вы же, Вера Сергеевна, не хотите этого?
Она лишь вздохнула тяжко, будто прощалась на веки вечные с близким человеком.
— Не хотите! — ответил за нее Иван Иванович. — Так давайте вместе и поищем настоящего преступника. Вы сказали, двадцать семь сотрудников. У кого из них за последние месяц-два появились новые друзья, особенно не из Стретинки, а, к примеру, из Донецка, из Жданова?
Простой, казалось бы, вопрос, но как он заставил разволноваться Голубеву. Лицо взялось бурыми пятнами, глаза вот-вот лопнут от внутреннего напряжения. На лбу — капельки росы. Женщина молчала.
— С ходу на этот вопрос не ответишь, — выручил ее Иван Иванович. — Возвращайтесь домой. И, не вызывая подозрения у сотрудников, попробуйте поискать ответ.
Она продолжала сидеть, тупо глядя на собеседника.
— Вера Сергеевна, вы свободны, — напомнил ей подполковник Авдюшин. — Просим извинить за невольно причиненные огорчения.
— Но гарантировать, что все огорчения уже позади, увы, не можем, — добавил капитан Бухтурма.
Нет, он был неподражаем в своем упорстве. Впрочем... по-своему прав: следствие только начиналось. Кого оно коснется? Кому доставит неприятности?..
В универмаге работало двадцать семь человек. Четырнадцать продавцов, в основном девчонки, вчерашние десятиклассницы, которые закончили профучилище. Почти все незамужние. Трое из них, по характеристике Бухтурмы, «девочки в свободном поиске», то есть не очень разборчивые в связях.
— Ими и придется заняться, прежде всего, — констатировал Иван Иванович.
Пятеро заведующих отделами. Все семейные, в универмаге давно. В селе найти для женщины работу, не связанную с сельскохозяйственным производством, нелегко, так что заведующие отделами за свое место держались крепко. Впрочем, это не означало, что их связи можно не проверять.
Сторож универмага.
Две упаковщицы — женщины-вдовы, обеим за сорок. У обеих взрослые дети.
Уборщица. Одинокая, из блаженненьких. Ни семьи, ни детей.
Из мужчин в универмаге работало всего двое: бухгалтер, инвалид Отечественной войны, потерявший в битве за Днепр ногу; «бухгалтерейший из бухгалтеров», — так его охарактеризовал капитан Бухтурма, — человек беспредельно преданный сельской кооперации, на ниве которой работал счетоводом еще до войны.
Шофер, лихой парень, гуляка, бабник, но отличный специалист. Машина — развалюха, которую надо было бы списать на металлолом лет пять тому, существовала на белом свете только благодаря влюбленности в нее потребсоюзовского механика. Короче, Голубева отдала эту рухлядь шоферу на откуп. И тот эксплуатировал ее по своему усмотрению. Никто никогда не давал ему ни запчастей, ни скатов; где он все это брал, чем и как расплачивался — тоже никто знать не хотел. Но машина в любое время на ходу. «Фрукт!» — дал ему характеристику всезнающий капитан Бухтурма.
Заместитель директора универмага, она же товаровед, из стретинских «королев красоты», женщина за тридцать, восьмой год замужем за секретарем парторганизации колхоза, но детей пока нет. «Белоручка! — заверял капитан Бухтурма. — В доме полов не вымоет, свекруху эксплуатирует. И муж у нее — на побегушках. А ребенок — это пеленки, недоспанные ночи, словом, хлопоты. Да и фигура после родов завянет...»
И двадцать седьмая — директор универмага Голубева. Капитан Бухтурма, человек наблюдательный и довольно злой по натуре, почему-то относился к ней с особым предубеждением.
— Ей на роду написано ходить в старых девах. От ее взгляда спирт может прокиснуть. В настоящей бабе должна жить... стервинка, на которую и клюет мужик. Увидишь иную — и душу будто не колет, глаза от красоты не пощипывает, а что-то в тебе ноет, тянет к ней, и ты таешь. А уважаемая Вера Сергеевна глянет на тебя — словно кипятком обольет: вмиг присмиреешь, все игривые мысли и чувства, как жила на огне, стянутся в комочек.
— На вкус и цвет... — возразил ему Иван Иванович, который почему-то в душе симпатизировал Голубевой. — По-моему, женщина вполне самостоятельная. И могла бы быть хорошей женой и матерью. Как она о детях сторожихи: «Были бы у меня сыновья, за каждого бы в огонь бросилась».
— Такая и за мужика, который ей улыбнется, в огонь бросится.
— Если полюбит, — уточнил Иван Иванович.
— Какая там любовь! Поманил брюками — и дура ему универмаг подарит. Не верю я старым девам, они — не от мира сего. Что выкинут — не предугадаешь: одна готова яду сопернице или изменнику подсыпать, другая — петлю на себя наденет. По мне уж лучше та, которая гуляет напропалую, ее хоть понять можно.
Двадцать семь человек... Пути к преступникам шли через них, через кого-то из них.
Распределили обязанности, наметили мероприятия...
Засиделись.
Большая беда начинается с маленькой лжи
Начальник райотдела пригласил Ивана Ивановича перекусить. Тот уже было поднялся от стола, с удовольствием потоптался на месте, разминая затекшие ноги, когда вошла секретарь-машинистка — принесла почту.
— Лариса свет Алексеевна! — взмолился подполковник Авдюшин. — Вы самая человеколюбивая женщина. Даже моя жена знает, как я в вас влюблен. И не ревнует!.. Пощадите! Десять часов на одном чае. Готовите вы его на уровне мировых стандартов, но... пожалейте мою двенадцатиперстную! Позвольте с другом съесть по тарелке борща! Оставьте бумажки на потом.
И, чуткая, обаятельная, «самая человеколюбивая» из женщин, Лариса Алексеевна вспыхнула, будто девчонка: на ровненьком носу вырисовались милые крапушки, а в серых глазах появились розовые оттенки вечернего заката.
Иван Иванович грешным делом подумал: если и есть совершеннейшее творение природы, то это именно такая женщина, которая в самую критическую для мужчины минуту может подкупающе-доверчиво улыбнуться, засмущаться и тем самым помочь примириться с порою горьковатой действительностью.
Всем своим видом Лариса Алексеевна говорила: в самом деле, надо же подполковнику милиции если не отдохнуть, то хотя бы поесть по-людски.
Врачи-педанты утверждают, что простому смертному сегодня, в век нервных перегрузок, космических скоростей, недостатка положительных стрессов и прочих «болезней» эпохи НТР необходимо четырехразовое питание. Профсоюзное законодательство говорит: рабочий день — не более восьми часов с обязательным перерывом на обед, хотя бы в сорок семь минут. Но работник милиции в этом плане (увы!) даже не член профсоюза.
Вот и стоит обаятельная Лариса Алексеевна с красной папкой в руках возле стола начальника райотдела УВД, которого «прижала» язва, так как он с утра еще ничего не ел.
— Владимир Александрович, — мягко уговаривает начальника человеколюбивая, чуть смутившаяся, а от этого похорошевшая Лариса Алексеевна, — познакомьтесь лишь с одним — прибыло фельдъегерской почтой. Может, что-то важное... А вы уедете, замотаетесь...
Подполковник Авдюшин глянул на Ивана Ивановича: ничего не поделаешь!
— Куда бедному крестьянину податься! Майор из области давит! Лариса свет Алексеевна терроризирует! Давайте уж ваши фельдъегерские секреты. Опять какое-нибудь предупреждение: «Не пейте сырую воду некипяченой во избежание... появления очагов желудочно-кишечных заболеваний».
Подполковник Авдюшин «взвесил» на ладошке конверт из плотной пакетной бумаги и взломал сургучную печать.
Прочитав письмо, скептически покачал головой, мол, так и знал: вибрион эль-тор в крутом кипятке, то есть не заслуживающее внимания... И протянул послание фельдъегерской почты Ивану Ивановичу.
— О друге твоего Саньки. Отдельное поручение военной Прокуратуры. Оказывается, в день отъезда прапорщика Сирко в отпуск в части пропал автомат системы Калашникова. Военный следователь просит «понаблюдать» за вышеуказанным военнослужащим сверхсрочной службы, так сказать, в штатских, мирных условиях. Увы... Прапорщик в отпуске Сирко С. П. — уже неделю на гарнизонной гауптвахте и понаблюдать за ним никто, кроме военного коменданта, не сможет.
Скептик Авдюшин иронизировал. А Ивану Ивановичу от содержания письма стало не по себе.
«Автомат Калашникова...»
В мгновение все сплелось в единый клубок: звонок Сани к полковнику милиции Строкуну: «Что такое примус?..» Чуть приметная точка в спецсловаре напротив слова «автомат»... Сказочка о симпатящке из студенческой многотиражки, для которой обещано написать озорной рассказ... И деталь к нему: «Сколько можно содрать за автомат Калашникова с заинтересованного покупателя? Тысячи три?..» Зачем эта взволнованность: «Видел Григория Ходана». Узнал человека, ни разу в жизни не видя его, только по интуиции. Но только ли по интуиции? И, наконец, драка с другом в ДК в присутствии свидетелей — девчонок... Драка без видимых причин. Требование: «Протокол по всей форме! И передайте в прокуратуру. Сообщите об антиобщественном поступке ко мне в институт и Славке в часть...»
