Вера Кетлинская - Мужество
Гриша взглянул на его руки. Худые, беспокойные, длинные руки. Сколько раз эти длинные пальцы, дрожа, перебирали проклятые талончики? А может быть, он стоял где-нибудь в углу, горящими глазами наблюдая игру, в которой не мог принять участия? «Тень». «И есть человек, и нету».
– А вы сами здешний?
– Нет, какой здешний! Черниговский.
– Из крестьян?
– Родился, конечно, в деревне. А потом в городе жил. Садовник я… был когда-то.
– Переселенец?
Тарас Ильич ответил не сразу, и голос его звучал глухо:
– Если правду говорить, переселенцем не назовешь. Ехал за решеткой, провожали со свечками. С Сахалина я, с каторги. И оттуда переезд без почета был – в пургу, через Татарский пролив, ползком полз… а после, в тайге, как зверь… Кору грыз…
Каторга… Комсомольцам рисовалась романтическая страшная история, и Тарас Ильич выступал в ней невинной жертвой, жертвой социальной несправедливости.
– А вы на каторгу за что попали? – звонким голосом в упор спросила Тоня.
– Подрядчика одного зарезал… ну и ограбил, конешно, – просто ответил Тарас Ильич.
Сема и Гриша невольно отшатнулись – уж очень прост и неожидан был ответ. А Клава даже глаза закрыла, но не от страха, а потому, что ей было стыдно за Тараса Ильича и неловко, что она слышала его признание.
Тоня не мигая смотрела на Тараса Ильича с пытливым и суровым вниманием.
Сема как бы в раздумье сказал:
– Это уж не так хорошо – то, что вы сделали, а?
Тарас Ильич с какой-то жадной поспешностью обернулся к нему, увидел доброжелательное, спокойное лицо Семы, вздохнул и сказал:
– Да уж что говорить… хорошего тут, конешно, мало.
В тишине раздавался лишь мерный храп Геннадия.
– Ничего, – сказал Гриша, дотрагиваясь до его руки, – ничего, Тарас Ильич, дело ведь давнишнее. Мало ли что бывало.
– И сейчас вы на честном трудовом пути, – захлебываясь, подхватил Сема, – и никто не станет вас попрекать прошлым, и кто его знает, в конце-то концов, стоила ли жизнь этого подрядчика хоть половины ваших страданий.
– Страдания наши не меряны, – откликнулся Тарас Ильич, – нет такого аршина, чтобы мерять… А подрядчик – бог с ним. На покойника клепать неохота. Да если бы не крайность, разве бы я пошел!.. А вот судите, что люди делали. И не от нужды делали! – оживившись, он с тою же жадной поспешностью оглядел молодежь, все ли его слушают, и тотчас начал рассказывать:
– Вот взять хотя бы меня да этого Степана Ивановича, главного нашего богатея. Прибег я с каторги – раздет, бос, голодный, без паспорта, как пес паршивый. Он меня взял к себе, накормил, под крышу пустил, – благодетель. На паспорт не смотрит – только работай. И уж как я работал! – одному богу известно. И лес рублю, и нарты гоняю, и с лошадьми, и рыбачу, и собак кормить, и коров доить, и сети чинить, и ямы выгребные чищу, и огород копаю – ну, все. А плата – вот только что от пристава спасал. Толстый такой. Ездил два раза в год – зимою с почтой, а летом на пароходе. Беглых вылавливал. Так вот взятка приставу за беспаспортного – это и была моя цена. Да и не я один тут был. Местных батраков они не любили брать, ловили беглых. Даровщина!
Тарас Ильич закурил, помолчал, снова заговорил:
– И только одна у нас мечта была: денег собрать, уехать, вырваться. С деньгами и паспорт достанешь и откупиться можно. А деньги откуда взять? Только один путь – золото. А золото тоже найти надо. Однако по горным речкам, бывало, находили. Нападешь на место – тайком работаешь, следы запутываешь и крупинки эти готов в землю на сажень зарыть, только бы хозяину не попались. Но Степан Иванович носом чуял. И не спрашивает и не мешает, а выслеживает тебя, как зайца. По следу ходит. В кустах хоронится. Даст намыть что найдешь – и тут же, в тайге, топором… Если и найдут потом тело – кому забота о каторжнике, о беглом?
Гриша сидел, охваченный возбуждением. Вставала перед глазами неведомая горная речка, крадущаяся за кустами тень, блеск топора, слабый вскрик и медленно сползающее в воду окровавленное тело… Из картины рождались стихи. Он слышал будто со стороны возникшую строку: «За камешек желтый, за блеск золотой…»
– Это тоже доходная статья? – спросил Сема. Тарас Ильич, не отвечая, поднял палец и тихонько сказал:
– Уснули.
Девушки слушали, слушали и неожиданно для себя заснули. Только Тоня еще не спала и все так же прямо, не мигая, смотрела на Тараса Ильича – он интересовал ее и навевал большие, волнующие мысли о людях, проживших несчастно целые жизни, о людях, не сумевших занять свое место в строю. Как страшно одиночество таких людей!
– Мы барышням мешаем. Поздно, – сказал Тарас Ильич, поднимаясь.
Сема вышел за ним на лестницу.
– Подождите, – сказал он и потянул Тараса Ильича за рукав, приглашая сесть на ступеньку. – Это очень интересно, что вы говорили, и если только вы не торопитесь спать, потому что сам я все равно сейчас не засну…
Было уже совсем темно. Ветер, пролетая над палатками, сараями и чердаками, уносил с собой звуки разноголосого храпа.
Гриша Исаков сидел на полу, опираясь локтем на чемодан, и писал стихи в неровном свете оплывающей свечки. Стихи шли медленно, спотыкаясь. Образы были ярче и необыкновеннее слов.
Рокотала в камнях река, тихо покачивались вековые сосны, громоздились скалы. Оборванный и тощий человек, озираясь, склонился к воде. А сзади, не дыша, полз с топором другой…
И хлынула кровь, и мучителен хрип,
И холодом скрючило пальцы…
Слова бледнее, чем образ. Где найти упругие, сильные, бьющие в цель слова? Как у Багрицкого: «Чтоб брызгами вдрызг разлететься».
Гриша уже пережил период безудержного наивного стихотворчества, когда радовало сочетание любых слов. Он познал увлекательный и мучительный процесс отбора, поисков нужного слова. Он любил и знал наизусть многих поэтов. Он знал, в чем их сила. Он знал, чего надо добиваться. Но слова не слушались. Они ломали строку, лезли в стороны, действовали вразнобой… Ничего! Он был упорен. Стихи горели в его мозгу. Он не хотел и не мог отказаться от мышления стихами. Значит, надо учиться, надо преодолевать, побеждать разбегающиеся непокорные слова.
И он, отгоняя дремоту, шептал, записывал, перечеркивал, снова писал и радовался, как другу, каждой отчетливой, энергичной строке.
Соня повернулась, вздохнула, ее веки дрогнули, но не открылись. Гриша оторвался от стихов. Она казалась ему прекраснее всех красавиц мира. Он любил ее. Неужели она не почувствует его взгляда, ведь она тоже любит?
Она открыла глаза сразу, будто откликаясь на зов.
– Гриша… – еще сонно пробормотала она. – Ты не спишь?
Он смотрел на нее влажными от нежности глазами.
– Люблю тебя, – еле слышно сказал он. Соня не столько расслышала, сколько поняла по движениям губ.
И ответила одними губами:
– И я.
Они смотрели друг на друга, счастливые своим безмолвным разговором.
За дверью пылко разглагольствовал Сема:
– Что такое преступность? Это социальное зло. Вас отравила социальная среда, – вы понимаете, что я хочу сказать?
– Как интересно, что мы сюда приехали, – сказала Соня.
Гриша кивнул головой и прошептал:
– Спи! Ты устала. Завтра рано вставать…
16
Утро выдалось чудесное. Вслед последним уходящим на север льдинам пахнуло с юга весенним теплом. Сверкнула серебром освобожденная амурская ширь. И сразу поднялось от земли живое трепетное дыхание пробуждающейся жизни, потянуло из тайги лесными неведомыми запахами, в чистом воздухе были видны дрожащие испарения.
Сергей Голицын проснулся с трудом. После вчерашней непривычной работы болело все тело. Проснувшись, он не сразу сообразил, где он. Он до сих пор еще не свыкся с переменой жизни, и казалось ему, что стоит крепко заснуть и вдруг проснуться – все окажется по-старому, и глаза увидят знакомые обои, семейные фотографии и крестиками вышитый рушник.
Но глаза увидели холстину палатки, тесно сдвинутые топчаны – и за порогом палатки… да что же это такое? Он вскочил и выбежал на воздух. Сверкающая красота природы потрясла его. Все как будто изменилось за одну ночь. Дурманящие весенние запахи ударили в голову.
– Черт возьми! – вслух произнес Сергей. И подумал: «Надо написать отцу».
Он побежал на реку мыться. Было свежо, но Сергей скинул рубаху и ожесточенно обтирался холодной водой, ухая от наслаждения.
– Хорошо! – раздался над ним голос.
Он обернулся и увидел Вернера. Вернер внимательно разглядывал его ноги в крепких сапогах. Сергей тоже посмотрел на свои ноги, но не нашел в них ничего примечательного.
– Как вас зовут? – спросил Вернер и внимательно посмотрел Сергею в лицо.
– Голицын. Помощник машиниста.
Вернер остался доволен ответом. Спросил очень серьезно:
– Значит, на вас можно положиться?
Сергей подтянулся, ответил возможно внушительней:
– На все сто.
