Анна Караваева - Родина
— Помню: длинная одноэтажная коробка, похожая на утюг.
— А ведь и верно, похоже! — засмеялась Соня. — Так вот, вместо этого «утюга» будет возведен трехэтажный дом. А школа на улице Декабристов? То же самое: вместо двухэтажного небольшого дома будет четырехэтажный.
— Напомню вам при этом, Соня, что месяц назад на сессии горисполкома решено вообще одноэтажных домов в городе не строить. Как говорит на своем архитектурном языке товарищ Соколов, этажность нашего Кленовска после восстановления значительно повысится.
— Да, да! Я теперь уже люблю наш будущий Кленовск. Я верю, что клены и липы опять зашумят на наших улицах… Недавно мама, слыша разговор мой с Чувилевым и Сунцовым, назвала меня «фантазеркой», — помолчав, задумчиво сказала Соня. — Ну, я не удержалась, поспорила с мамой, что в нашей общей работе нет никаких «фантазий»…
— Вашей маме так кажется потому, что она не знает, что это такое — сила народного труда. В этой грандиозной эпопее восстановления наш советский народ завоюет новые высоты в своем политическом и культурном развитии.
— Вы говорите так, будто специально изучаете это, — медленно произнесла Соня.
— Да, вы угадали, Соня. Я собираю материалы для исследования на тему о трудовых подвигах советского народа в годы Великой Отечественной войны и в эпоху восстановления, которое уже началось во многих местах, хотя война еще не кончилась.
Пластунов начал рассказывать, как из записей его наблюдений, встреч и совместной работы со многими «замечательными оружейниками» еще во время эвакуации, на Лесогорском заводе, начал постепенно складываться план целого исследования.
Рассказывая, он невольно заглядывал в лицо своей спутницы и даже в вечерней мгле видел, как ее глаза блестят сосредоточенным вниманием.
— Как все это интересно и глубоко! — заговорила Соня звучным голосом, в котором слышалась большая серьезность. — Когда вы рассказывали, мне представлялось: все мы воюем, громим врага, а сами все готовим для мирной жизни… потому что мир нам всего дороже.
— Больше того, дорогая Соня! — воодушевился Пластунов. — Все, что я видел и вижу, неопровержимо доказывает, что и тяжелейшие испытания этих грозных лет не заставили нас, Советский Союз, отстать в своем развитии и в продвижении к конечной цели — коммунизму. Все, что мы совершаем, все, что мы созидаем, продолжает служить строительству коммунизма.
— Дмитрий Никитич! — и Соня даже приостановилась, смотря на Пластунова большими, горящими глазами. — Как подумаешь об этом, будто тебе навстречу…
— Соня-я! Со-о-нечка-а-а! — вдруг раздались позади громкие, веселые голоса.
Соня вздрогнула и неохотно откликнулась.
«Вот непутевые! Не понимают, что врываются к нам!» — с раздражением подумал Пластунов, видя приближающуюся к ним шумную кучку молодежи.
— Сонечка! А мы тебя искали, искали на заводе!.. — довольным, смеющимся голосом говорила Маня.
— Что случилось? — сухо спросила Соня, и Пластунов почувствовал, что ей тоже жаль этого прерванного разговора.
Подавшись немного в сторону, он зашагал один и стал прислушиваться к разговору.
Оказалось, шумная компания хотела срочно разрешить спор: следует ли включить предполагаемую ими лыжную вылазку за город в общий план комсомольской работы или «пусть вылазка проходит сама по себе»?
— Это уж не такой важный вопрос, чтобы ловить меня на дороге, — недовольно сказала Соня.
Но Маня тут же затараторила о том, какие чудесные лыжи умеет делать Ян Невидла. Тот немедленно вступил в беседу и рассказал, как еще мальчишкой чуть не сломал себе шею, спускаясь на лыжах с богемских гор. В общем смехе Пластунов ревниво различил повеселевший голос Сони. Ян Невидла и Маня обменялись между собой какой-то шуткой, и Соня уже громко расхохоталась.
В груди у Пластунова вдруг стало пусто и холодно.
Круто повернувшись, он приблизился к молодежи и произнес, как только мог непринужденно:
— Всего хорошего, товарищи!
— До свидания, Дмитрий Никитич! — донесся к нему, как утешение, громче других чистый и звонкий голос Сони.
Как всегда, Чувилев довольно быстро управился с работой и с большой охапкой дров вошел в землянку. С морозного ветра он чуть не задохнулся от спертого воздуха и, по обыкновению, подумал: «И как тут только люди живут?» На грубо сколоченном ящике, заменявшем стол и покрытым газетой, стояла самодельная лампочка. Огонек ее, не больше арбузного семечка, смутно освещал низко нависший, закопченный потолок, нары с набросанным на них тряпьем и лица людей, которые все казались Чувилеву бледными, как мертвецы.
Мать Банниковых полулежала на своей жалкой постели и закрывала лицо тощей ручкой, не желая смотреть на Ксению Саввишну, которая сидела напротив на чурбашке и не торопилась уходить.
— Нет, Ираида Матвеевна, напрасно вы уверяете, что никому не нужны и ничего не желаете, — говорила Ксения Саввишна своим неторопливым голосом. — Во-первых, вы детям своим нужны, да и нам, заводу, можете быть полезной. Как мы с Настасьей Васильевной считаем, если вам всего только за сорок, то женщина вы еще в цвете лет.
— Я… в цвете лет?! — взвизгнула Банникова. — Да посмотрите вы на меня! Разве не видите, во что я обратилась?
— Вижу, все вижу, — все с тем же стойким спокойствием ответила Ксения Саввишна. — Так ведь это временно.
— Временно? Нет! — вскрикнула Банникова, ударяя себя в грудь. — Так мне, вдове несчастной, видно, погибать в этой землянке! Я ничего не знаю и не понимаю… Я страдаю, страдаю! Оставьте меня!
— Никак не могу оставить! — с той же твердостью произнесла Ксения Саввишна. — Не к чему вам, Ираида Матвеевна, передо мной горем кичиться: и я вдова, и я из землянки, а вот к вам пришла. Начнем-ка мы все в слезах своих изливаться, в тоске лежмя-лежать, вот как вы, — ну, тогда нас самая дрянная коза насмерть забодает! Легкую, сдается мне, вы себе долю выбрали — лежать, слезы свои, что квас, пить. А тут побегай-ка по морозу, в холодных цехах поработай, да так, чтобы от твоих рук железо нагрелось… да поворачивайся, как молоденькая, потому каждая минутка на счету… да перед начальством отвечай ежедневно за работу свою… да знай всегда, для чего ты стараешься… Учись, учись сама, да и других учи… Эта доля потруднее вашей медвежьей лежки будет!
Ксения Саввишна вдруг поднялась с места, взяла Банникову за плечи и приказала:
— Ну, вставайте, голубушка, вставайте!
— К… как? — поперхнулась Банникова.
Тамара обняла мать и, целуя ее дряблые щеки, заговорила:
— Мамочка, так будет хорошо, поверь нам, так будет хорошо!
— Выйдемте на свежий ветер! — оживленно предложил Чувилев, и все вышли из землянки.
— Какой воздух, мамочка! Дыши, милая, дыши всей грудью! — веселым голосом словно пела Тамара.
— Да-a, вот стой с вами да мерзни! — капризно тянула Банникова.
— Погуляйте еще, Ираида Матвеевна, — ласково приказал Чувилев. — Ветром из печки дым выбрасывает. Я дверь приоткрыл, пусть дрова разгорятся посильнее, тогда и войдете.
Наконец Чувилев объявил, что уже можно войти.
— Мама, а ты немножко зарумянилась даже! — вкрадчиво мурлыкала Тамара, ведя мать к дверям землянки.
«И как Тамарка агитировать навострилась! — досадливо думал Виталий. Его все-таки что-то неясно злило. — Вам всем охота, чтобы человек шагал быстрее да понимал все с полслова… Не торопили бы меня, я бы и без вашей указки знал, как собственной матери помочь!».
Но тут же Виталий вынужден был себе признаться, что не он, например, позаботился сейчас затопить печку, а Игорь Чувилев.
— Вот спасибо, Игорь, — довольно сказала Ксения Саввишна, войдя в землянку, — ты и помещение проветрил!
— Да, воздух у нас стал совсем другой, — благодарно подтвердила Тамара. — Вот, мама, ты все запрещала нам открывать дверь, а надо обязательно проветривать помещение…
— …пока в новую квартиру не переедете, — добавил Игорь и выразительно посмотрел на Виталия. — Ну, как ты решил? — шепнул Чувилев, заговорщически толкнув Виталия плечом.
— Что решил? — переспросил Виталий и вдруг вспомнил недавнее предложение Чувилева вступить в бригаду восстановителей. — А… да, да, — пробормотал Виталий, — Ты все свою линию гнешь!
— Эй, молодые люди! — неторопливо приказала Ксения Саввишна, — Выйдите-ка на полчасика отсюда, у нас тут сейчас будет генеральная репетиция.
Когда юноши вышли на улицу, Чувилев, сделав шутливо-многозначительное лицо, спросил Банникова:
— Ты что-то насчет моей «линии» прошелся. Может быть, желаешь ее покритиковать, внести поправки? Давай!
— Никаких у меня поправок нет… и критиковать не собираюсь, — буркнул, по обыкновению, Банников.
— Тогда зачем упрекаешь меня: «Гнешь свою линию»? Это все серьезные слова, за них отвечать надо. Покажи мне твою линию — может, она мне понравится? Давай сразимся! А я потом Соне расскажу, что вот, мол, узнал от Банникова нечто новое и полезное, что может в комсомольской работе пригодиться. А Соня скажет…
