Виктор Конецкий - Том 6 Третий лишний
Но здесь врубилось знаменитое: «Стоп!» — себе думаю, а за телеграф не берусь. Чувство неловкости: рядом еще два судовода, а я первым в панику и на борт скомандую?! И не скомандовал. Напомню, что шли в тумане и снеговых зарядах.
Ну, отвернули, ну, помянули добром магнитный компас, ну, обрушили на рулевого стог ругани за то, что он показания гирокомпаса не сравнивал с показанием магнитного компаса, ну, очередной раз отерли холодный пот со лба, ну, старались не глядеть друг другу в глаза от стыда.
Ночью развиднелось, третий штурманец, наладив гирокомпас, определил поправку по альфа Боутис — это знаменитый Арктур, — и все ушло за корму.
В рубке обнаружил нечто новенькое, веселенькое и пестрое. Оказалось, Чук и Гек сшили для нашего общего закадычного друга — вахтенного чайника — шикарный наряд и утеплитель. Как у персидского падишаха. Стеганый чехол, бело-красно-зеленый, со специальной застежкой из «перлоновой» липучки.
Чаек вовсе не встречаем — значит, и чистой воды близко нет. Водяное небо по курсу — это просто рефракция.
Наш Тарас Григорьевич как-то на стоянке в Дании играл в сеансе одновременной игры на тридцати досках с чемпионом Олафссеном и свел ее вничью.
Он впервые узнал о существовании Семена Челюскина от меня и не знал, что мыс Челюскина назван в честь Семена Ивановича Челюскина! Он думал, что мыс назван в честь утонувшего и героически прославившегося парохода!
Спрашиваю его:
— Очевидно, если у вас вышла ничья с Олафссеном, то был момент, когда мелькнул и выигрыш? Тут-то и начали уступать?
— Нет, ни о каком выигрыше не думал, увидел, что могу попасть в позицию вечного шаха и залез в него. Олафссен работал за переводчика в Исландии на «Андижане», который собирал рыбу из всех исландских дырок. Исландцы не знают ни одного языка — ни английского, ни других. Это давно было…
Почему так много живописцев вылезают из собственной кожи и выворачивают наизнанку свои прямые и кривые кишки? А потому, что любой живописец (настоящий), достигнувший определенной степени профессионализма, начинает ощущать искреннее и вполне законное желание отличаться ото всех иных миллионов художников. Стать Рафаэлем или Врубелем, то есть стать таким художником, который может бестрепетно не подписывать свои работы, ибо любой искусствовед мгновенно определит автора (о подделке речи не идет), просто талантливому человеку шансов нет.
И вот он начинает выворачиваться наизнанку. Отсюда такое количество «измов». И это вполне закономерно, и каждый на такое имеет право, ибо не за ради внешнего эффекта они выворачиваются, а из внутреннего и духовного закона и права на неповторимость каждой личности.
Но живописцы (в отличие от писателей) картины не тиражируют в тысячах экземпляров и не обманывают, ведь привычный к чтению человек любой печатный текст хватает…
Большинство писателей рисовало и рисует.
Я понял этот феномен, когда прочитал у Толстого категорическое утверждение: «Главное условие человеческого счастья — связь с природой». Так вот почему в городской квартире меня так тянет нарисовать пейзаж или цветы! Я инстинктивно пытаюсь заместить утраченную связь с природой таким извращенным образом.
В 12.00 получили карту ледовой разведки. Остров Жохова окружен ледяным массивом, сидящим на изобате 20 метров.
Туман. Штиль. Серятина и небес, и вод.
Пока размышлял об этом, принесли радиограмму о том, что атомоход «Сибирь» работает по снабжению «точек» в восточном секторе и на данный момент находится возле острова Жохова. Я рассказал второму помощнику, как производится выгрузка на необорудованный берег, какие есть правила грузоперевозки на этот счет и т. д. Помянул, конечно, что и сам принимал участие в выгрузке на остров Жохова каменного угля, кирпича и частей ветряка. Там мы кувыркались вместе с Гией Данелия.
01.10. Министра Гуженко смайнали в 02.00 судового времени, а я плыву себе спокойненько, ибо по курсу только нилас и молодой лед, а за нами следует «Капитан Кондратьев».
Наш помпохоз происходит не из моряков; когда посылаешь его на замерку льял, он мерит их больше часа. Неплохой в общем-то парень. Шесть суток давал ночной вахте сыр потихоньку от старшего помощника. Иногда похамливает старпому.
Дал Леве РДО на «Индигу»:
ОТРАБОТАЛИ ЧЕЛНОКОМ КОЛЫМА — ПЕВЕК — КОЛЫМА ТЧК ОГИБАЕМ ЧЕЛЮСКИН МОЛОДЫХ ЛЬДАХ ДУДИНКЕ ПРЕДСТОИТ ВЫГРУЗКА ПУСТЫХ КОНТЕЙНЕРОВ ЗАТЕМ ИГАРКА ТЧК ВЕРОЯТНО ВЫЛЕЧУ ДОМОЙ ЧЕРЕЗ КРАСНОЯРСК СОСКУЧИЛСЯ ВЕЗИ ШИЛО ОБНИМАЮ = ВИКТОР
Вместе с Гуженко разогнали всю Коллегию ММФ.
У Бунина в «Господине из Сан-Франциско» полно чуши. От прямых школьных ошибок: он помещает пароходный вал в киль; капитан обязательно загадочная личность, «похожий на огромного идола»; за минуту до смерти господин из Сан-Франциско видит в читальне гостиницы: «стоя, шуршал газетами какой-то седой немец, похожий на Ибсена, в серебряных круглых очках и с сумасшедшими, изумленными глазами»… Ну, скажите вы мне, ведь видит американец, тупой миллионер, а зрит-то за него ястребиный Бунин! Знать не знает американец ни языческих идолов, ни тем более внешности Ибсена! Это Бунин нагляделся на идолов у себя в азиатских степях и в юности вечно пялился на знаменитых писателей, ибо им завидовал, но чтобы американец знал Ибсена! И чтобы американский миллионер, войдя в читальню, за считанные секунды изучил бы физиономию какого-то немца и определил бы, из чего у того очки, заметил сумасшедшие и изумленные глаза… А между прочим, и нам внешность немца до лампочки — зачем она тут? Меня воротник душит, жилетка печенку давит, через тридцать секунд у меня в сердце сосуд разорвется, и шея моя напружинится, глаза выпучатся, я дико захриплю…
Полноте, Иван Алексеевич! Ни от инфарктов, ни от инсультов так люди не умирают, ибо Бог прибирает их быстрее, и нет, увы, сил мотать головой, хрипеть, как зарезанный, закатывать глаза, как пьяный… Если это скоропостижная смерть, то она и есть в миг, если нет, тогда его еще лечить надо, а не в плохие номера гостиницы таскать. Почитайте Амосова.
Насколько же классикам легче было! Изучать-то им только историю надо было… А нам?
02.10. С 01.00 до 12.00 были под проводкой АЛ «Ленин». Полпути между Фирнлея и Тыртова.
Я много раз говорил, что момент расставания с ледоколом после совместной работы-проводки хранит и в наше безромантическое время нечто приподнимающее наш дух над буднями.
Юрий Александрович, пригласив в свою каюту, продиктовал мне несколько фраз, которые я должен был сказать «Ленину» при расставании.
«При прощании с ледоколом „Ленин“ поблагодарить за проводку, упомянуть об отсутствии претензий, но затем заявить о том, что капитан сохраняет за собой право после окончания рейса и водолазного осмотра в Мурманске заявить об ответственности ледокола за возможные, на данный момент не обнаруженные повреждения».
— Юрий Александрович, вы понимаете, что ваша претензия лишена смысла? — спросил я у капитана возможно мягче, ибо он лежал с закрытыми глазами и запекшимися губами. — Какую ответственность может брать на себя ледокол, когда мы расстанемся? Через полчаса я наеду средь чистой воды на одинокую льдину, получу повреждения, которые, возможно, мне выгодны, ибо меня потом отправят за границу на ремонт, а запишу эти повреждения на те, которые не обнаружил после проводки «Ленина»? Я же могу так сделать, могу…
— Есть циркуляр! Не знаете его?.. — негромко сказал Юрий Александрович. — А если циркуляр с такой оговоркой есть, то я его буду выполнять. Извольте передать на ледокол мою формулировку.
— Есть!
В три ночи «Ленин» велел давать полные хода, рекомендовал следовать обычными курсами до 125 меридиана и запросил претензии. К этому моменту я сочинил текст нашего заявления, несколько смягчив недоверчивые нотки в заявлении капитана. Получилось так: «Благодарю за бережную проводку, никаких претензий не имеем. Капитан просит оставить за ним право в случае обнаружения ближайшее время каких-либо последствий вашей проводки сделать соответствующее заявление. Счастливого плавания, мягкого льда».
Еще когда сочинял эту половинчатую чушь, то сказал Ивану Христофоровичу, что мне неудобно будет ее зачитывать.
— Я зачитаю! — с некоторой даже радостью предложил он.
Всегда находятся доброхоты для расклейки на заборах карательных объявлений. И я отдал ему текст. И он зачитал его своим намеренно тихим голосом.
«Морис Бишоп» — литовское судно, первый раз в Арктике! — слушал наши радиопереговоры… Такие слова действуют вообще-то на окружающих, быстро заражают — как толпу смех или ненависть.
Так вот, «Морис Бишоп» ограничился благодарностью в адрес ледокола, заявив об отсутствии претензий…
Бунин пишет, что был жаден к запахам не менее, чем к песням. И объясняет это степным происхождением.
