Ефим Пермитин - Три поколения
— Хватит! — сказал Златников трагическим тоном. — Отдал дань романтической глупости, наломал спину на току под кулями. Ни обещанных клубов, ни художественной самодеятельности…
Андрей пробовал урезонить его: «Клуб начали строить, построим и самодеятельность организуем…»
Но Златников и слушать не стал. Андрей понял: толку из него не будет.
— Уезжайте, — хлюпики на целине не нужны. Здесь место только сильным! — разгорячился Андрей.
Златников стал оправдываться:
— Я не тракторист, не комбайнер, не агроном, которым все равно где работать. Наконец, я и не бездарен, как ваша неуклюжая девчонка, энтузиазмом мечтающая поймать себе жениха, пресловутая Грунька Воронина…
Андрей физически страдал, слушая этого прощелыгу. А когда тот оскорбительно заговорил о Груне, не выдержал и закричал:
— Убирайся, мерзавец, или я тебе бока намну!
«Конечно, было глупо так горячиться, — думал Андрей. — Ужасно глупо! Главный агроном, секретарь комсомольского комитета, и — истерика! Стыд! Разве Уточкин унизился бы до такой горячности? Ни за что!»
Андрей ехал шагом. Ему не хотелось спешить: уж больно хорошо думалось в этот пасмурный день в угодьях колхоза-миллионера о будущем тех колхозов, которые пока еще были бедными.
Все радовало его здесь: и широкая равнина, и укатанная после дождей до глянца дорога с телефонными столбами, убегающими к горизонту. «Святая истина: о колхозе можно судить по подъездным путям к нему…»
Колхоз «Знамя коммунизма» показался издалека. Только Андрей поднялся на увал, и перед ним открылось большое село Отрадное со знаменитыми на весь район березовыми рощами и светлыми рыбными прудами.
Андрей знал, что у Лойко и фруктовый сад, и пасека, и птицеферма, и пилорама, и маслобойный и кирпичный заводы. Скотоводческие фермы, выметнувшиеся на окраину села, обозначались силосными башнями и скирдами уже свезенного на зиму сена.
Направо и налево от тракта шло жнивье. Густое, колкое, такое ровное и чистое, что самый придирчивый глаз не мог бы обнаружить ни оставленных комбайнами на заворотах кулижин, ни неубранных копен соломы, ни зияющих плешин от весенних просевов — всего того, что давно стало во многих колхозах признаком безрукости, бесхозяйственности, на которую все махнули рукой: «Где пьют, там и льют», «Лес рубят — щепки летят».
Размышления Андрея были прерваны донесшимся откуда-то с полей многоголосым гоготаньем. Приподнявшись на стременах, в полукилометре, на сухом золотистом жнивнике, Андрей увидел дымчатое стадо гусей. «На кормежку опустились», — подумал было он, но в ту же минуту в центре стада разглядел женщину с хворостиной. «Колхозные! С птицефермы, по жнивью пасут…»
Ближе к дороге, на бровке неглубокого оврага, тоже на жнивье, паслись куры. Точно хлопья снега, они усыпали большое пространство поля. «И куры на жнивнике! Да как же они доставляют их сюда с фермы? Неужто гоном?»
Андрей решительно направил коня к оврагу.
Нет, право, этот пасмурный, холодный день выдался на редкость радостным!
…Из просторного домика на колесах, покрытого легкой дранкой, выпрыгнул заведующий птицефермой Ксенофонт Дмитриевич Дроздов. Высокий, тонкий, лет тридцати пяти, с быстрыми черными глазами, с удлиненным лицом, он был удивительно подвижным. Казалось, Дроздов не мог и секунды оставаться в спокойном состоянии. Зоркие глаза его одновременно и наблюдали за пасущимися по жнивью курами и за воздухом (нет ли там ястреба?) и рассматривали Андрея, а ловкие загорелые руки все время обстругивали ножом какую-то дощечку. Он наблюдал, и работал, и говорил в одно и то же время.
— Лошадку, товарищ главный агроном, вот за эту скобку привяжите. А вы, — он обернулся на свое левое плечо, на которое только что взлетели две белые курицы, — вы отправляйтесь на попас. Нечего вам тут… — и осторожно ссадил кур на землю. — Это мои ударницы, — пояснил он Андрею. — Им еще и полгода нет, а уже кладку начали. И яйца по шестьдесят — семьдесят граммов.
Через пять минут Андрей уже знал, что Ксенофонт Дмитриевич окончил птицеводческий факультет в Казани, что Лойко переманил его из соседнего совхоза…
— Вцепился в меня, как бульдог. «Птица, — говорит, — при излишке у нас всяких отходов да при прудах наших — несметный капитал! А я, — говорит, — не могу спать спокойно, если вижу, что где-то чего-то колхоз недобирает. Мне, — говорит, — хочется, чтобы все волчком крутилось…» Ну, вижу, человек трезвый, умный, не нашим пустомелям чета, согласился. И не жалею.
У ног Ксенофонта Дмитриевича появилась крупная белая курица с рубиновыми глазками.
— Это моя старушка, баловница номер тринадцать. Видит, посторонний, — а экскурсанты у нас частенько, — вот и торопится блеснуть своим образованием. А ну, покажи номерочек!
Курица, казалось, только и ждала этой команды: взлетела на протянутую руку к Дроздову. Он ваял ее за окольцованную лапку, подержал, угостил конопляным семенем и отпустил.
— Дрессирую по методу Дурова. На редкость способны. У этой вот несушки высшее достижение — двести два яйца за прошлый год. Мы ведем строгий отбор. Куры, несущие меньше пятидесяти штук, убыточны. До меня яйцо колхозу обходилось — поверите! — в тридцать рублей штука. Сейчас — сорок пять копеек. Недооценивают еще многие председатели птицеводство. А ведь самая скороспелая отрасль животноводства и меньше всего требует капиталовложений. Это такая…
Договорить Дроздову не удалось: истошно закричал петух, залаяла собака, захлопали, зашелестели крылья, и куры снежной бурей со всех сторон понеслись к домику. Это ястреб упал на отбившуюся молодку.
Сторожевой петух подал сигнал бедствия, и остроухая собака — помесь овчарки с лайкой — помчалась к налетчику. Схватка была короткой. Когда Дроздов подбежал к месту происшествия, истемна-серый ястреб-перепелятник конвульсивно перебирал черными когтистыми лапами, а пораненная, перепуганная молодка, распушив крылья, отползла в сторону.
— Молодчага, Тучка! — Дроздов потрепал по спине собаку и всунул ей в пасть кусок сахару.
— И собаку тоже по методу Дурова дрессировали, Ксенофонт Дмитриевич? — спросил Андрей.
— Тоже. Тучка — хозяйка на птичнике. Затей драку петухи или гуси — сейчас же растащит их в разные стороны. Ну, кое-чего она и недопонимает: петуха с курицей тоже растаскивает, глупая…
Вернулись к домику. Залив раны помятой молодки йодом, Дроздов посадил ее в лечебное отделение.
— Оправится. На кладке это, конечно, отзовется, а раны заживут.
Дроздов знал «в лицо» любую курицу, безошибочно называл номер каждой и номер «родительницы»; петухов и гусаков различал по голосам.
— Видно, от фамилии у меня способности, — пошутил Дроздов. — С детства я до птицы охотник. Отец ворчал: «Топор под ногами валяется, ты не заметил, а пичугу за версту различишь, сизаря по шелесту крыльев угадаешь».
При воспоминании об отце Дроздов улыбнулся так светло, что строгое, суховатое лицо как-то обмякло и похорошело.
— Не скрою, и отец любил птицу. Только он больше гусей и индюшек водил: увесистость прельщала. От каждой гусыни приплод — два пуда мяса… Мы тоже начали с гусей. Видели наше стадо?
— Как же! Вначале за диких принял: уж больно далеко от села.
— В нашем колхозе и зернышко не пропадет. Сначала школьники колоски подберут, а вслед за ними куры и гуси. От пастьбы на жнивье — тройная польза: пропащее зерно перегоняется на мясо, на яйца и на пух-перо, уничтожаются сельскохозяйственные вредители, удобряются поля пометом…
Андрей обратил внимание на то, как говорил Дроздов: очень быстро, но каждую фразу произносил отчетливо. И всякое слово к месту. Быстрота в движениях дополнялась быстротой речи. Но ни в движениях, ни в словах не было той бестолковой суетливости, которая характерна для людей легкомысленных. Андрей слышал, что «куриный день» Дроздова нередко начинался с двух часов ночи, что кроме управления обширным птичьим хозяйством он успевает вести опыты. И на все у него хватает времени. «Вот откуда у него эта быстрота в движениях и словах!» — думал Андрей.
— А сколько же вас на птицеферме, Ксенофонт Дмитриевич?
— Двое.
— И справляетесь?
— Трудновато, но перемогаемся. Третий невыгоден. Мы ведь с яйца, с птичьей головы, с экономии кормов трудодни получаем. — И снова заговорил об исключительной выгодности птицеводства: — С птицей никакие отходы не пропадают. В прошлом году одну полоску овса у нас градом побило: двадцать процентов зерна на земле очутилось. Пропащее дело! А мы выпустили кур и гусей и до последнего зернышка с земли подобрали. «Птица, — говорит наш председатель Лойко, — все равно, что собака у хорошего хозяина, каждую кроху, каждую косточку на дворе подберет».
От дурного настроения Андрея не осталось и следа.
