Виктор Конецкий - Том 6 Третий лишний
Прочитал я радиограмму, посмотрел на кораблики вокруг, которые бодали льдины, не сходя с якорных мест в проливе Лаптева, и спустился в каюту, чтобы гуманитарно мыслить.
А теперь вы, дружище-читатель, представьте себе нормального моряка, которому гуманитарные размышления до фени. Каково ему сутки за сутками ждать у моря погоды? Про что он, нормальный моряк, мыслит, ежели по работе он уже все обмыслил? Тогда он про жену начинает воображать, про то, что она в Сочи отдыхать поехала…
Самое трудное и тяжкое в длинном рейсе — отсутствие художественных людей вокруг. Увы, моряки часто лишены эстетического ощущения мира. Во всяком случае, мне не повезло встречать таких на судах, когда пришлось плавать долго. В антарктическом рейсе 1979 года я почти разучился говорить. От постоянного одиночества. И дело было не в больных зубах, а в этом…
Вечером по ТВ смотрели бокс из Гаваны, где наши боксеры нещадно лупили негров, но победу нашим ни разу не присудили, вероятно, потому, что на матче присутствовал сам Фидель.
У капитана, как и у Льва Шкловского, с Фиделем знакомство короткое. Он много работал на Кубу и несколько раз встречался с Кастро, который любил посещать наши суда.
Чувствуя себя в силу этого свободно, Юрий Александрович, когда наши ребята лупили кубинских негров особенно энергично, приговаривал:
— Пристрели его наконец, чтобы не мучился больше!
Наблюдая своих соплавателсй, я пришел к выводу, что самым общим для всех является полнейшее отсутствие каких-либо страхов, предчувствий, опасений перед той дорогой, которая нас ждет. Ведь каждый отлично знает, что на обратном пути будет достаточно приключений, ибо ледовые прогнозы чрезвычайно тяжелые. Но никто не спешит заглядывать в будущее. Фатализм можно определить одной фразой: «Дальше фронта не пошлют, меньше взвода не дадут».
17.09. Юрия Александровича окончательно скрутило в штопор.
Вызывает по рации Штаб: велит на баре Колымы подойти к «Братску» и взять с него до полной вместимости картофель. От такого указания окончательно впадаем в уныние. Составляем жалобную РДО в Ленинград. Я ее печатаю.
Метель при нулевой температуре. Люди устали — у всех синяки выше локтей на сгибах рук. Это от перетаскивания ящиков. Все жалуемся на ноги.
Дезертиров трое: Сергей, электромеханик, невеста которого из столичной элиты, 25 лет; помпохоз; 4-й механик, 55 лет.
Сергей «из интеллектуалов», приглашал не раз к себе послушать музыку. Под угрозой надвигающихся репрессий за отказ от штивки груза перепугался и замельтешил, притащил справку о том, что в феврале перенес операцию и освобожден от тяжелой работы. Справку я порвал на его глазах и выкинул в иллюминатор. А разозлился я так еще и потому, что электромеханик так и не протянул кабель к «Капитану Беренгову», чтобы дать нам возможность разговаривать с Ленинградом через спутник.
Штаб приказал капитану лично явиться для обсуждения ситуации.
Пошел я. Снег, грязь. Очень трудно карабкаться по сопкам.
В оперативной комнате Штаба встречает меня человек весь в нашивках, чем-то смахивающий на Кальтенбруннера, всматривается в меня.
— А! — очевидно, узнал. — Мне настоящий капитан нужен.
— Придется вам побеседовать со мной. Согласно приказу начальника БМП я полностью заменяю капитана, который сейчас болен.
— Вы трезвый?
Я был трезв как тщательно промытое стеклышко, ибо находился в глухой завязке больше двух месяцев. А два месяца, проведенные в работе и полнейшей трезвости, это для меня то, что для нормального человека год в Карловых Варах, то есть нервы в замечательном состоянии.
— Вы почему отказываетесь две тысячи тонн картошки брать?
— Потому что не можем.
— Кубатура трюмов, товарищ Конецкий?
Узнал, сука! Сейчас он мне даст прикурить!
— Каких? — невинно спрашиваю.
— Всех.
Объяснил, что можем взять «без выхода на палубу» 100 тонн в номер один, 500 тонн в номер три, 800 тонн — в номер четыре, это учитывая осадку в 4,5 метра для прохода бара Колымы.
— Про осадку не думайте, выкиньте ее к черту из головы.
— Простите, не могу не думать. И с кем имею честь?
— Жеребятьев я.
— Очень приятно, что сразу на вас попал. Мне вот надо подписать технические акты о навале «Адмирала Макарова» на нас вчера.
— Подписывайте у юридического представителя. Инженер Суханов здесь? — Это начальник спрашивает у свиты.
— Здесь Суханов.
— Идите к нему сами. — Интонация явно такая, когда посылают куда как дальше, нежели к юристу.
Еще с одним удельным князем познакомился. Но посещение Штаба оказалось полезным.
Да, забыл еще такой фрагмент разговора.
Жеребятьев:
— Я сказал принести РДО, которое вы получили из пароходства.
Я:
— От Плотникова? О запрещении нам грузить здесь тяжеловесы?
— Да.
Тут я здорово протабанил, ибо забыл взять эти радиограммы. Попытался вывернуться, но получилось неуклюже:
— Радиограммы адресованы нам, а тайна переписки…
— Тогда сообщите номера этих РДО.
— Не могу я их помнить наизусть.
— Тогда идите вы…
— Всего доброго.
Пришла журналистка Галина Фомичева. Час проговорили. Все допытывалась, кем я себя больше ощущаю — писателем или судоводителем.
Старый вопросик. Обе эти профессии для меня — сестры. Не плавая, я не мог бы писать книги.
Честно говоря, морская работа в силу ее определенной и жесткой специфики за долгие годы приносит ограниченность. В этом виноваты и плохие книги на судах, и запаздывание информации, особенно в такие вот пиковые, как сейчас, моменты общественной жизни, и постоянная оторванность от берега, от крупных культурных центров, что для каждого человека, а для писателя особенно, не может не играть отрицательной роли.
Безнадежно скучно, если не открываешь форточку во весь разноцветный мир мира…
18.09. 05.20. Встал в такую рань, ибо в каюте остановились часы. Очевидно, не выдержали бесконечных переводов взад-вперед.
Когда открыл глаза, то представил себе, как «Макаров» разрывает свой вельбот о срез нашего полубака, и поймал себя на маленькой подлости, ибо почувствовал удовольствие от видения.
Утренний чай оказался вовсе нелепым — буфетчица тоже протабанила и никого не разбудила. Сардельки холодные и неочищенные.
Такое начало дня.
После того как Юрий из-за болезни перестал принимать пищу в кают-компании, старпом то и дело появляется на завтрак в подтяжках. Раза два я стерпел, а потом приказал являться в форме. Он невозмутимо объяснил мне, что надевает форму только в родном порту из уважения к мостику…
Наш эскулап приволок этакого московского Склифосовского — здесь бешеные деньги зарабатывает, невропатолог. Совместными усилиями сделали Юрию Александровичу новокаиновую блокаду.
Как только врачи исчезли, Юрий — мне:
— Схему навала начертили?
— Нет.
— Надо.
— Но мастер «Тикси» фото успел сделать! Отличные фото — прямо замедленное кино.
— К рейсовому отчету в пароходстве надо будет приложить. Николай Яковлевич Брызгин схемы любит.
— Это точно. Есть, будет чертежик.
— Что с оплатой перегрузочных работ?
(Разгрузка и погрузка не дело экипажа — дело портовых грузчиков, вообще «берега». Потому матросики — а в нашем случае штурмана и механики — должны получать деньги.)
— Главный диспетчер порта предложил полторы тысячи рублей.
— За шестьсот восемьдесят тонн?! Начальник порта мне обещал две с половиной тысячи.
— Это он вам обещал.
— Значит, лишнюю тысчонку разделило портовое начальство?
— Ясное дело. Посоветуете к прокурору идти? Мне хватит разговорчика с Жеребятьевым. И вообще, стоп-токинг! Вот вам снотворное, и конец связи, Юрий Саныч!
Он послушно проглотил горсть таблеток, для чего ему пришлось приподнять башку. И сразу от боли физиономия стала серее солдатских кальсон. Даже стон-писк прорвался.
Действует эта чертова блокада или чего-нибудь другое эскулапы кольнули?
Я посидел пару минут у его койки, прижимая голову бедолаги к подушке. Он вроде начал дышать спокойнее.
Но тут без стука ворвался в каюту начрации — принес с берега пачку радиограмм и передал устный приказ Штаба о подготовке судна к погрузке на палубу 12 тяжеловесов.
— Что?! — заорал мой капитан. — Викторыч, берите бланки! Диктую. От «Макарова» подорваны пятнадцать стоек правого фальшборта, пять стоек левого; деформирован планширь на баке, носовой части палубы. Мореходность не потеряна, но силами портовых мастерских повреждения не устранить. Брать на палубы тяжеловесы категорически отказываюсь… Записали?
— Да. Записал, — сказал я и передал его тело на все заботы айболиту.
Что дальше было?
От тяжеловесов отбились.
