Геннадий Пациенко - Кольцевая дорога (сборник)
— Нормально.
— А почему не звонил?
— Разве не передавали?
— Да нет… Жаль, — проговорила она, отметив, что слова его звучат спокойно и с какой-то непонятной, почти взрослой серьезностью. — Едешь, значит…
— Да, пришло время на свои хлеба лететь. Подарить тебе на прощанье кельму?
— Заче-е-ем? — На лице Милы промелькнули удивление, испуг, растерянность. — К чему мне?
— Затирать надписи. А вообще — приз за игру, — пояснил он. — А могу подкову, привез из дома.
— Подкову, я понимаю, это на счастье. А кельму зачем же…
— Когда у тебя будет малыш, ты разложишь на полу для него предметы, и к какому из них прикоснется он, тем и быть ему.
— Выдумки это все.
— Так делали в Древней Греции.
— Об этом папа вычитал в одной из книг. Но… это интересно, — оживилась она от какой-то пришедшей догадки. — Жаль, что я не умею ничего делать, как ты. Даже надписи на косяке не затерла. Пробовала, не получилось…
— Это потому, что без кельмы. Если успею, завтра затру их.
18
— Виктор Петрович, можно спросить вас перед отъездом?
— Спрашивай, Игорь.
— Зря вы нам не сказали о жалобе.
— Жалобе… Какой?
— На меня и Камышкина.
— Впервые слышу.
— Завуч говорил, что пришла в училище жалоба, когда мы были в поселке на практике. — Игорь показал в окно на дом, выстроенный у вокзала: — Мы там брак с Антоном допустили.
— Никогда не подумал бы, что вы с Камышкиным можете что-то делать не так, — усомнился Сергин. Сегодня ом провожал на вокзале уезжавших по городам и стройкам выпускников.
— У нас это вышло нечаянно. Думали, как лучше.
— Кстати, ты просил Милу сходить именно в эту квартиру?
Игорь молча кивнул.
— Ты хотел и ее втянуть в это неблаговидное дело? Значит, права была Раиса Михайловна. Она расценила это как месть с твоей стороны за увлечение Милы другим мальчишкой. Выдала мне по десятое, что плохо вас воспитываю. Такие-то дела.
— Но Мила не была там?!
— Правильно сделала. Ее просто не пустили. Мать запретила не только ходить, но и встречаться с тобой.
— Я плохого ей не желал.
— Верю.
— Мы перестали встречаться из-за другого…
— Из-за чего же?
— Мне надо бы носить джинсы, а не форму…
Сергин недоумевал. Игорь хотел было переменить тему разговора, но сделать это оказалось не так-то просто. Он уже начинал догадываться, хотя чего-то и не понимал пока, что случилась путаница, и разговор об их отношениях с Милой, чего доброго, родит в душе Виктора Петровича обиду.
Уезжая, Игорь тревожился не за себя, а за Милу. Он совсем не хотел, чтобы девушка считала его ябедником.
— Женщины, Игорь, иногда любят тех, кто не стоит их любви. И только много спустя понимают это…
Игорь поднял глаза и встретился взглядом с Сергиным. Сказал растерянно:
— Тогда их надо убедить.
— Невозможно. Пока сами не разберутся, напрасны всякие уговоры. А насчет квартиры… Если жалоба в училище поступила, я бы знал о ней.
— Зачем же Долгановский сказал тогда?
— Выясню и обязательно напишу тебе. Припугнуть, наверное, хотел.
— Пугать? Да к чему?
— Человек он сложный, трудный. Такой была и жизнь у него. А строить умеет, как-никак, а около двадцати лет работал на стройках… В Сибири, на Севере — везде бывал. Когда-то до войны Долгановского осудили. Потом реабилитировали.
— Он что же, и не воевал?! А Павлихин говорил…
— Значит, сочинял.
Выслушав Сергина, Игорь взглянул на свои новые часы, сверил их с вокзальными и быстро метнулся к составленным чемоданам. Чемодан был, под стать часам и костюму, тоже новым. Он быстро открыл его.
— Отдайте вот это Миле. Пожалуйста… И не говорите от кого. Ладно? — попросил он, протягивая томик стихов Лермонтова. Тот, единственный, с которым приехал в город. Пусть в домашней библиотеке Сергиных будет и от него книга. Память о пэтэушнике Игоре Божкове.
— Ты лучше бы написал ей, когда приедешь, — Сергин смотрел выжидательно. — Напишешь?
— То есть как?
— А вот так. Напиши, и все. Обещаешь?
— Постараюсь! — излишне громко и как-то решительно заверил Игорь. «А Раиса Михайловна?» — хотел спросить он и не решился.
— В письме черкни и мне пару слов. Не забудешь? — Сергин лукавил, но Игорь не замечал этого. И обрадованно уверял:
— Что вы?! Я и отдельно вам напишу.
Уверял и совсем не догадывался, что «черкнуть» стоило бы лучше в одном письме. В нем-то и был тот трудный вывод, который не однажды искал и пытался разгадать в последнее время.
Но думать об этом сейчас уже было некогда. Подумать можно в дороге, под перестук колес.
Он взглянул в окна вокзала на площадь, услышал, как объявили посадку, и, попросив взять в вагон его чемодан, метнулся к знакомому невдалеке дому.
19
Квартира — последнее, что оставалось в день отъезда невыясненным в шумливом и людном городе. Давно порывался он узнать, что же они натворили с Антоном. Много раз приближался к дому и, казалось, вот-вот войдет в лифт и ему обрадуются, узнав, зачем пришел.
Но так только казалось. В квартире, в самом углу жилой комнаты, могла отстать штукатурка. Да что отстать, она давным-давно, наверное, отвалилась — их первая с Антоном Камышкиным штукатурка.
Им ли не знать, отчего она могла отвалиться…
Лучше бы в день отъезда не раздумывать о том злополучном пятне. Лучше бы его не было!
Но оно существовало, и не мог забыть его Игорь Божков. Не мог покинуть город, не побывав в этой квартире.
Вот он дом, где была практика, подъезд… Вдруг не откроют, не впустят?
Мысленно он уже не раз готовил себя к встрече с жильцами. Но никогда не предполагал, что состоится она в недолгие минуты, оставшиеся до отхода поезда.
А если кто-то уже исправил их с Антоном ошибку? Тогда его, чего доброго, примут за чудака: велика важность — штукатурил! Не космический корабль строил, а возвращал красоту старому дому.
На деревянной перегородке-стене, вероятно, висит ковер. Игорь окончательно уверился, что так оно и есть, если штукатурка отпала, брешь, конечно же, покрыли ковром… Как он будет смотреть в глаза людям?! Окажись рядом Мила, жильцы квартиры, пожалуй, встретили бы его без обиды: при девушке не рискнули бы ругать.
Игорь стоял в нерешительности перед кнопкой звонка. Стук входной двери вернул его к действительности. Он оглянулся и замер — Мила!
— Извини, Игорь! — голос звучал потерянно и виновато. — Едва вырвалась с лекций.
— Как ты узнала, что я здесь?
— Интуиция… Ребята на вокзале сказали, что ты, не предупредив никого, куда-то умчался. Я догадалась — сюда… — Она стояла рядом с Игорем, не отводя взгляда, смотрела ему прямо в глаза. — Пожалуйста, не волнуйся, я обязательно схожу в эту квартиру, все узнаю и напишу тебе… — Помолчав, добавила: — Обещаю…
Он взял в свою ладонь ее маленькую руку и благодарно пожал ее. Вдвоем они, торопясь, побежали к вокзалу.
РАССКАЗЫ
Яблоко из города
Настоящее яблоко впервые попробовал я зимой. Это была антоновка. Хорошо помню и ту первую послевоенную зиму, и то яблоко…
Помню, как, войдя в дом после дальней дороги, мать развязывала и снимала с головы темно-серый платок, как расстегивала плюшевый свой жакет и, обводя нас сияющими глазами, отдыхала и облегченно охала, что добралась наконец и что в доме вроде бы ничего не случилось и не стряслось без нее.
У порога стояла пахнущая морозом кошелка, прикрытая белой марлей. Морозом и еще чем-то, необыкновенно свежим и новым, наполнявшим дом волнующим ароматом, пахла одежда матери. Как будто бы и знакомым, да так давно забытым, что как ни напрягайся, ни вспоминай, объяснить не сможешь.
Аромат, который внесла в дом мать, одинаково схож был и с запахом первых дорожных льдинок, и падающего на промерзлую землю снега, и студеного стожка сена, и мокрой прелой листвы, и мартовских вечерних сосулек, и даже грибов немножко; было в нем и другое что-то, все пересиливающее, неумолимо влекущее и такое близкое, что в одну минуту ты как бы делался самым счастливым и радостным человеком на свете.
Всей семьей мы молчали, нетерпеливо поглядывая на загадочно улыбающуюся мать. Что же редкостного привезла она сегодня из города?
Мы не торопили ее, отдыхавшую после дороги.
— Ну, как тут у вас дела? — спросила мать, протягивая руку к кошелке.
— Все хорошо, — заверил отец, пододвигая кошелку.
— Нормально, мама! — подтвердили и мы.
— Ну, молодцы.
Мать знала, что мы ждем подарков. В действительности так и было: что бы ни делали, чем бы ни занимались днем, — бегали ли по хрусткому снегу или катались на санках, — мысль каждого была об одном и том же — о возвращении матери.
