Владимир Кораблинов - Алые всадники
Так, стало быть, вот это искусство – революционно? Эти вот синие, лиловые, грубо оконтуренные голые бабы? Эти горластые натюрморты?
Но тут кубарем, кубарем, чертом выкатились двое. Один – длинный, нескладный, в бабьем платочке; вокруг бедер, как юбка – пестрая, в розанах шаль, из-под которой – рыжие, сорок пятого размера сапоги. Другой – кругленький, махонький, в жилетке, с балалайкой, с кудрявым чубом, набегающим на глаза.
– Лосев! Лосев!
– Г-глядите, т-товарищи! К-к-камни заго-о-ворили! – сверкая белоснежной шеей, кричит Вадим. И Лосев – звериным рыком, под тоненькую балалаечку:
Погубила я красу,
Полюбила Пикассу,
А мамань за Пикассу
Растрепала мне косу!
Рев. Свист. Гогот.
Кудрявый малютка (боже мой, да ведь это ж Илюшка! Ну, конечно, он, только – жилетка, усики, этакий потешный деревенский кавалер…) отчаянно бренькает балалайкой:
Милка пишет, как Сезанн, —
Подыхаю с зависти…
Как Сезанн пишу и сам,
А она – сезаннистей!
Ну, Илюшка! Ну, дьявол!
Вот оно как у нас: великого Сезанна за бороду хватаем. И – пожалуйста. И – никаких гвоздей!
Дальше были трещотки и бубны, ноктюрн на водосточной трубе, балаганные шуточки: младший Попов глотнул керосину и выпустил изо рта огненный фонтан.
Сонечка села за рояль и попробовала выколотить из его стариковских слоновьих зубов залихватскую полечку.
Получилось.
Капитолина
Все стали танцевать, и такая возня пошла, что никто и не заметил, как в дверях мастерской появилась Капитолина. Из-за ее золотой короны выглядывал, настороженно косил глазом Розенкрейц. Увидев Алякринского, застыл, окаменел. Николай помахал ему рукой: иди, мол, чего стал!
«Так вот она, эта купчиха… Любопытно!»
Она сразу же была подхвачена кем-то. Золотая корона запрыгала в бешеной польке. Розенкрейцу ничего не оставалось, как пробираться к Алякринскому. Он подошел, стараясь казаться спокойным, скрипя ремнями кожаной амуниции.
Отплясав, словно отработав урок, слегка запыхавшаяся Капитолина подплыла к Розенкрейцу.
– Что же это вы меня упустили? – лениво, томно усмехнулась. – Какой кавалер нерасторопный…
Розенкрейц как на гвоздях сидел.
– Ну что ж танцевать-то? – толкнула его локтем.
– Вы же отлично знаете, что я не танцую, – резко сказал Розенкрейц. На мгновение мелькнули его лошадиные зубы.
Ах, как злился: на дурацкую вечеринку, на кобылу Капку, на себя, что притащился к художникам, хотя нетрудно было предугадать, что этот вертлявый, в заячьей папахе – Илья или как там его, – раз уж он оказался другом Алякринского, затем нынче и появился, чтобы привести сюда своего болотовского однокашника.
Разглядывая Капитолину, молчал Николай. Молчал Розенкрейц. Капитолина сидела прямо, глупо, невозмутимо улыбалась каменной, плоской улыбкой курганной скифской бабы.
«Нехорошо, неловко, – подумал Николай. – Надо все-таки развлекать девицу… Но этот черт косой – даже и не познакомил.»
– Ты что же, Лёвушка, не представишь меня даме?
– А! – вздернулся Розеикрейц. – Виноват. Знакомьтесь, Капа.
Всем корпусом поворотясь к Алякринскому, Капитолина протянула руку. Ладонь была большая, мягкая, вялая.
– Нравится вам здесь? – спросил Николай.
– Ничего, – как патока с ложки протянулась. – Смешно.
– Что же смешно-то? К смешному вы опоздали. Сейчас, кажется, ничего смешного нет.
– Как нет? Чертики вон у них у всех на щеках. Вообще все художники чудные…
– Позвольте, – сказал Николай, – но ведь и вы – художница.
– Ну, я – для забавы… – – Скифская баба улыбалась каменной тысячелетней улыбкой.
Черт знает что! Бывает же: алые, пухлые губы, розовые щеки, золотистые волосы, вся мягкая, податливая, но – камень, камнем.
– Я в гимназии всем девицам в тетрадки купидонов рисовала. И еще Веру Холодную могу… с одного росчерка, сразу узнаете…
– Но здесь-то, здесь что вы рисуете?
– Да что скажут, то и рисую. Корчажку или Аполлона. Вон чайник нарисовала синий с цветочками… – ткнула пальцем куда-то в сторону полотен. – Череп вот только боюсь рисовать… Мертвецов ужасно боюсь! Я, не смотрите, что здоровущая, я – трусиха. Вы уж скажите Илюше, чтоб он мне череп не подсовывал, а то со мной плохо делается…
– А что же с вами делается? – серьезно спросил Николай.
– Сны с перепугу вижу кошмарные. Как он зубами жамкает, на грудь лезет укусить. Я ночью даже кричу от него…
«Вот экземплярчик! – ахнул Алякринский. – Но – Розенкрейц и эта? Противоестественно. А впрочем…» Вспомнил суждения Ильи о Мусе и осекся.
Златая цепь
Легок на помине!
Весел, счастлив, сияет, словно его лаком покрыли.
– Ну? – кричит еще издали. – Видал? Лихо – насчет Сезанна?
– Сам сочинил?
– Да ты что! Куда мне… – радостно, влюбленно. – Она… Соня.
И Сонечка вся светилась. Они с Ильей держались за руки. Как дети. Им, в их сиянье, в их радости, хотелось, чтоб и все сияли, все радовались.
Но скучная Капитолина поглядела на крохотные золотые часики и сказала:
– Ах, батюшки! Времени-то… Пойдемте, Лёва.
Часики на длинной золотой цепочке. Капитолина, видно, щеголяла дорогой вещицей.
– Да что ты, Капочка! – встрепенулась Соня. – Куда так рано? Еще чай будем пить…
– Мерси, – заважничала Капитолина. – Дома напьюсь. Сейчас ночью ужас как страшно ходить – ограбят.
– Это с таким-то провожатым? – Алякринский кивнул на Розенкрейца.
Лёвушка беспокойно закосил глазом. Поправил портупею. «Действительно, – подумал Николай, – нашла, дурища, время этакую цепь носить…»
А Илюшка, словно угадав его мысль, выпалил вдруг:
– Златая цепь на дубе том!
– Вот дурак-то, – беззлобно, лениво сказала Капитолипа. – Сам дуб, от дуба и слышу…
Утром
Чмокнул мамочку в щеку, весело сказал:
– Денька на два смываюсь.
– Господи! – охнула Елизавета Александровна. – Да ты, детка, хоть шарф-то надень.
– Да ну его!
– Нет-нет, обязательно! Как же это можно, такие холода! – И заботливо укутала пестрым гарусным шарфом.
«Ах, вот что вязала утром, под лампочкой…»
И ушел.
Мелкими крестиками перекрестила дверь. Устало опустилась на стул, глядела на синеву утренних окон и. не видела ни окон, ни синевы. Она одни ужасы видела: выстрел, Колечка падает, конец.
А бойцы уже погрузились в вагоны, весело, с присвистом, с топом, запели:
А куда ты, паренек,
а куда ты?
Не ходил бы ты, Ванек,
во солдаты…
Чубатый стоял в распахнутых дверях теплушки. Темная лиловая щека его – как запекшаяся рана.
– Давай, давай! – крикнул он, протягивая Алякринскому руку.
Паровоз взревел, лязгнули сцепления, и крутогорские бугры поплыли в снежном колеблющемся мареве.
Опять метель закурила.
Часть четвертая
Степан Погостин – государственный крестьянин
Тот молодой чернявый мужик, что бежал из-под конвоя на болотовском вокзале, очутился не где-нибудь, а в Комарихе.
Звали его Степан Погостин.
Отвоевав три года на германской, пошел в Красную Армию и там без малого тоже три года воевал. Затем, выйдя по чистой, прибыл домой в деревню Пониковец. Был он холост, ни братьев, ни сестер, ни отца, ни матери, – все перемерли, пока носило его по фронтам. Хатёнка – чуть держится, огородишко зарос лебедой, лопухами, татарками. Ни топора, ни лопаты, ни палки завалящей на дворе, да и двора-то, ежели по правде, нету – один ветер, одна пыль придорожная… Что делать? Как, каким побытом прохарчиться, встать по крестьянству на ноги?
Сидит в своей развалюшке, думает.
Вот как-то раз ехал мимо в тарантасе волостной милиции начальник, остановился.
– Здорово, Погостин! Всё думаешь?
– Да, видно, так.
– А ты не думай, дуй ко мне в милиционеры.
– Не подходяще, товарищ начальник… Землю пахать охота.
– Чем же ты ее пахать-то – носом, что ли, собираешься? Раз коня нету, то и хозяйства нету. Иди, пока зову.
– Да нет уж, спасибо…
– Ну и глупой, – сказал начальник и поехал дальше по своим милицейским делам.
К зиме нагрянули трясти мужиков насчет хлебной разверстки. И кой-что тут случалось не по справедливости.
Степану, казалось, чего бы? Ну, не по справедливости, ну, обидели кого-то там одного, другого… Тебя-то ведь, дорогой товарищ, вся эта петрушка не касаема? Не касаема. С тебя – чего взять? Как ты есть действительно и раздействительно пролетарий всех стран, что даже и удостоверить можно с подписом и приложением печати… Сиди, друг, помалкивай в тряпочку, но в начальницкие дела вникать нипочем не моги! И не говори ты, пожалуйста, поперек!
А он говорил.
Раз сказал, два сказал, в третий раз драться полез. Ну и угодил в холодную. Там еще двое сидели. Переночевали в тигулёке и – в Болотов, на станцию. Сказали – в Чека, в Крутогорск повезут, бандитизм, мол, разводить тут нечего…
А в Болотове Степан сбежал.
Мысль у него была такая: в Москву добираться. «Такое дело, – думал, – в лепешку расшибусь, до самого Владимир Ильича дойду, а правды добьюсь! За что боролись?
