Евгений Рожков - Осень без любви
— Наверно, соответствует, — грустно ответил Агапов.
Не снимая шубы, он сел на свою кровать.
— Вы почему такой грустный? В доме Дины вы были персоной нон грата?
— Оленька, ты задаешь мерзопакостные вопросы! Ты же видишь, у человека головка вава. Его нужно похмелить. — Золотаев достал бутылку, добавил: — Мы уже успели глотнуть понемногу, и нам легче. Коньяк будешь?
— Нет, упаси бог! — замахал руками Агапов. — Шампанского глоток, а то действительно голова раскалывается.
Золотаев поднялся с кровати и ополоснул над краном стаканы. Он был в спортивном костюме и выглядел довольно бодрым. В облике архитектора угадывалась некая внутренняя сытость — сытость хищника после охоты. Он уже не метал на девушку горящих, влюбленных взглядов, как вчера, а поглядывал спокойно, вроде намеренно устало, как на прекрасную, но привычную вещь.
— Давайте выпьем за все хорошее и за нас самих! — Золотаев, словно факел, поднял над головой стакан.
— И за твой кабачок с розочкой, Золотаюшко! — Ольга весело засмеялась.
— Спасибо, милая, я польщен.
Ольга выпила шампанское, поставила стакан на стол и неожиданно спохватилась:
— Ой, балда я, мне нужно позвонить Дине и предупредить, чтобы она сказала моим предкам, что я у нее ночевала. Где у вас телефон?
— Пройдешь немного по коридору — и направо, — объяснил Золотаев.
— Администраторша меня не того?..
— Она на первом этаже — не беспокойся.
Ольга вышла, упруго шевеля парчей платья.
Золотаев наполнил стакан Агапова шампанским.
— Ты чего скис? — дружеским тоном спросил он.
— Да ничего, так…
— Знаешь, Ольге не понравился твой костюм, говорит, дешевый. Мещаночка, да?.. Но как женщина она бесподобна!
— Одни носят дорогие костюмы, но живут дешевой жизнью, а я хочу, чтобы у меня было все наоборот, — задумчиво ответил Агапов. — Пойду погуляю, на свежем воздухе мне будет лучше.
Он отодвинул стакан, так и не дотронувшись до шампанского, поднялся и направился к выходу.
— Ты что, обиделся на нее?
— Нет, о чем ты говоришь?
Снег все шел и шел, будто скопилось его в небесах за целое десятилетие. Дома, сквозь густую сеть снегопада, казались живыми существами, спокойно взирающими многочисленными глазами на мир.
Людей на улицах было мало, кое-где торопливо пробегали женщины с сумками да ребята с хоккейными клюшками. Город отдыхал после бурной ночи.
На душе у Агапова было беспокойно и нехорошо, словно он украл что-то и об этом вот-вот узнает весь мир. О прошедшей ночи он не хотел вспоминать. Но иногда всплывали отдельные эпизоды, обрывки разговора.
— Ты меня осуждаешь? — спросила Дина. Он ничего не ответил, он не знал, что ответить. Она продолжала: — Моя мама совсем недавно, когда я была у нее в Хабаровске, призналась, что в сорок лет ее стал мучить страх, что в жизни больше ничего не будет, и страстное желание быть как можно больше с мужчинами охватило ее. Она готова была быть с каждым и жалела, что так и не подвернулся случай. Ко мне пришло такое после смерти мужа, в 25 лет. Но ты не думай, ты у меня первый. Когда я тебя увидела, мне показалось, что ты обо мне будешь думать долго и хорошо. Ты светлый человек, и это поможет мне бороться с собой. Ты только не ругай меня, вообще никого не ругай. Считай, что это была сумасшедшая ночь, которая больше никогда не повторится.
— Где ты работаешь? — спросил он, и это почему-то было для него важно.
— В школе, преподаю русский язык и литературу.
Агапов нагнулся и зачерпнул пригоршню снега. Какой он легкий, светлый! Он набил полный рот, а остатками стал растирать лицо.
Вроде полегчало: голова уж не болела. Как хорошо, первозданно чисто кругом! И он подумал: «Пусть они живут, как хотят. Они выдумали это бесшабашное будущее — эру отдыха, и уже сейчас заражены какой-то болезнью. Если жить выдуманным будущим, в котором пустота, то душа уж теперь омертвеет. Я на другом берегу, я там, где созидают, там, где строят новый мир, нового человека».
Его потянуло домой, к работе, к своему прокуренному кабинету, где он просиживает допоздна над чертежами, потянуло к сослуживцам, с которыми он делит беды и радости, к вроде бы не разрешимым и все-таки разрешаемым большим и малым проблемам; потянуло в маленький районный поселочек, в котором почти половина домов построена им; потянуло к семье, без которой он не мыслит своей жизни. «Работать, работать, работать!» — беззвучно кричал он себе, бодро ступая по тихой заснеженной улице.
Формула счастья
Весь сибирский род Шмыриных был крепко-накрепко связан с землей. Шмырины ее пахали, засевали хлебом, убирали урожай, разводили на ней птицу и скот, хоронили в нее родителей и родственников, когда в старости угасала в них жизнь — короткое цветение человека на планете, любили, лелеяли кормилицу, были верны и преданы ей.
Все в роду Шмыриных работящи: бабы и мужики, но вот младший Костя особенно был трудолюбив. В народе говорят, что страстью к работе, как и талантом, природа редко награждает людей. Косте Шмырину повезло: всякий труд, даже самый тяжелый, доставлял ему удовлетворение.
В родной деревне Костя закончил семь классов, поступил в школу механизаторов, выучился на тракториста и работал потом в колхозе вместе с братьями и отцом года три кряду.
Потом Костю призвали в армию.
Служба летела быстро, и Шмырин с нетерпением ждал того дня, когда вновь сядет за рычаги трактора и поведет его по полю.
О поездке куда-либо, тем более на Чукотку, парень даже не думал. Но перед самой демобилизацией в часть приехал представитель со строящейся крупнейшей обогатительной фабрики и стал агитировать ребят на Север. Чего он только не говорил о красоте этого края, о романтической жизни, о хороших заработках! Костя был нацелен на родную деревню и на уговоры — закваска-то сибирская — не поддавался. Другие ребята загорелись, захотелось им посмотреть заснеженную тундру, северное сияние, сопки, торосистое море. На комсомольском собрании кто-то предложил махнуть на строительство обогатительной фабрики всей ротой. Предложение с воодушевлением было поддержано.
Костя Шмырин против коллектива не пошел — это было бы уж не по-шмырински. Правда, он думал, что отработает годик, самое большое два, и уедет в родную деревню, к трактору, к земле, — жизнь распорядилась иначе.
Приехал на Чукотку осенью, где по сути дела была уже настоящая зима — давно выпал снег, стояли густые морозы. Работу солдатам дали нелегкую: тянуть местную линию электропередач. Дело это было крайне срочное, чрезмерно трудоемкое, и, по мнению начальства, с ним могли справиться только закаленные в армии вчерашние солдаты.
Под опорные столбы ЛЭП землю копали вручную. Во всех справочниках, строительных ценниках вечная мерзлота по трудности относится к высшей категории — она прочнее скалы. Пробовали ребята на местах будущих ямок под опоры разводить пал — большие костры, но из этого ничего не вышло. Вечная мерзлота отходила на десять-пятнадцать сантиметров: дальше мешала вода, которая соком вытаивала из мерзлоты и заливала дно. Пришлось землю долбить остро отточенными гранеными ломами.
Костя Шмырин и тут отличился. Дар у него был чувствовать землю, будь то чернозем, суглинок, песок или вечная мерзлота. Копал он ямки под опоры легко и, если можно так выразиться об этой тяжелой работе, — красиво. Лом ему сделали по спецзаказу, и был он выше и толще обычного. Стоял Костя, широко расставив свои короткие, цепкие ноги, в свитере, меховой безрукавке (в безрукавке удобнее — тепло и плечи не стесняет), в шерстяной, спортивной шапочке и «молотил» ломом без устали — размеренно, будто по метроному. На щекастом, большегубом, но с маленьким, приплюснутым носом лице — лице, несущем какие-то азиатские черты, — сосредоточенность математика.
В мерзлоту Шмырин вгрызался на глазах. Тюк, тюк — он уж углубился по колено: тюк, тюк — по пояс; тюк, тюк — и только большая Костина голова торчит над землей. За день Шмырин вырывал яму под опору глубиной в полтора метра, хотя остальные ребята подобную яму долбили два, а то и три дня.
Года два проработал Шмырин на земле: потянуло его к технике — стал проситься на бульдозер. Но на стройке бульдозеров было не очень много, и работали на них самые опытные люди. Шмырину, ранее не работавшему на бульдозере, предложили пойти на буровой станок — техника и с землей связана.
С год Костя проходил в помощниках машиниста, а потом ему дали старенький, расхлябанный БС-1.
Устройство бурстанка, или, как сами строители называли этот агрегат, — «дурмашины», до наивного простое и бесхитростное. Мощный электродвигатель поставлен на гусеничный ход, вдоль шестиметровой вертикальной мачты движется рабочий инструмент с большим набалдашником — долотом. Электродвигатель вращает маховик, тот приводит в движение балансир и шатун, а уж шатун при помощи троса, перекинутого через вертикальную мачту, поднимает рабочий инструмент с долотом. Падая с полутораметровой высоты, тяжелая штанга делает небольшую вмятину в мерзлоте, в эту вмятину льют воду. Так и идет работа: штанга бьет о землю, а вода разжижает, растапливает вечную мерзлоту, превращая ее в темно-коричневую кашицу — пульпу.
