Валентин Селиванов - Свадебные колокола
Больница занимала весь второй этаж, а поликлиника первый.
Попытка дозвониться в город ни к чему не привела и оказалась напрасной и тщетной — нужно было звонить ночью, но Веня не расстроился.
Поликлиника и больница представляли собой уникальное явление — здесь люди в белых халатах, их было пятеро чудаков, и они все приехали с дипломами врачей из Ленинграда, но не только резали и пичкали таблетками своих пациентов. Все палаты, в которых было по шесть пустых коек, потому что никто не хотел болеть, все коридоры и кабинеты, за исключением операционной, совсем белой, как зимний бородатый Байкал, напоминали собой Эрмитаж под микроскопом.
Это был аквариум искусства.
Пять чудаков в белых халатах собрали в своём медицинском центре цветные репродукции всех художников мира, заявивших о своём существовании. Часть этих репродукций была куплена в командировках, часть прислана друзьями по почте, некоторые редкие репродукции были подарены посёлку Роз от музеев и Союза художников.
Все репродукции, как правило, были небольшие и аккуратно развешаны, застеклены.
Господи! Это был настоящий храм влюблённых в искусство людей, чудаков в белых халатах. Этот храм порой служил курсом лечения для больных. Говорили, что многим помогали такие процедуры.
Веня увидел на стенах живопись Италии, Испании и Англии, гравюры Франческо Гойи, офорты из его серии «Капричос», картины Эль-Греко, Веласкеса, работы нидерландских художников и нидерландское художественное стекло; рисунки пером Питера Брейгеля Старшего, искусство Швеции и Дании восемнадцатого века, портреты Александра Рослина; Рубенс, Ван Дейк, натюрморты Яна Фейта; голландские мастера — Ян Равенстейн, Ян Гойен, Ян Порселис, Ян Стен и Ян де Брай, гигант Рембрандт.
Веня забыл обо всём на свете, стоя перед Полем Сезанном, Полем Гогеном, Пабло Пикассо и русскими передвижниками; около Врубеля он думал о Блоке, у пейзажей Александра Иванова — о тайге, ставшей для него родным домом.
Неплохое, чёрт возьми, думал Веня, совсем неплохое чудачество.
Он не играл в просвещённого интеллигента, не притворялся — не всё нравилось, не всё было ясно, понятно, что-то подсказывало сердце, кое-что собственная голова.
Всё понять и всё принять никогда не возможно. Так уж устроен человек. Но что может быть отрадней, когда непонятное вчера становится ясным и простым сегодня? Из этих маленьких радостей и состоит познание мира.
Галка, голубоглазая медсестра, кудрявая и хорошенькая, как ветка сирени, проводила Веню к единственному больному.
Румяный, как будто щёки его были натёрты гримом, глазастый мужчина очень мало был похож на больного. Но он лежал с температурой под сорок, и Галка строго наказала Вене долго не задерживаться у него.
Исаченко, так звали больного, позапрошлой ночью перепутал брод через Волчью речку, утопил машину, сам еле выбрался из столь невесёлого приключения и получил воспаление лёгких. Он лежал в постели такой большой, неуклюжий, с огромными глазами, как у кефали, вытащенной из морской воды, и проклинал всё на свете.
Утопите новую служебную машину и подхватите двухстороннее воспаление лёгких, тогда вы легко поймёте состояние его духа и тела.
Исаченко, оказалось, знал всех в посёлке, в городе, был знаком с Гуревичем, но его не знал никто. Он работал геологом и напоминал Вене человека, который не имеет ста рублей, а имеет сто друзей и тысячу рублей.
Когда Исаченко узнал, что Веня едет в город, он обрадовался и сказал:
Заедешь по дороге, передашь тут от меня кое-что. Не надо никаких телеграмм. К лешему все телеграммы! — Он махнул рукой, тяжёлой и волосатой. — Вечером ты сядешь на пароход и к утру будешь на месте. Тебя встретят.
— Нет, я не могу, — ответил Веня. — У меня машина. Её в карман не положишь, и времени у меня нет такой крюк делать. Я тороплюсь.
— Тебе всё равно по пути, — сердито сказал Исаченко. — Брось ломаться. На машине ты всё равно до города не доберёшься все дороги размыло. — И он снова принялся проклинать свою утонувшую машину и Волчью речку и называть себя законченным и круглым идиотом.
Потом Исаченко достал из-под кровати коричневый с пятнами от влаги портфель и положил на него обе руки.
— Я опоздать могу, — начал снова отказываться Веня. — Меня тогда живо к стенке приставят.
— Что тебе нужно в городе? — спросил Исаченко. — У меня там до чёрта знакомых, провернут всё, что нужно, в два счёта.
— Ничего мне не нужно.
Мужчина вздохнул и поправил подушку.
— Зачем тогда едешь?
— В горком партии.
— Принимают, что ли?
Веня кивнул головой.
Исаченко внимательно посмотрел на Веню и тоже кивнул головой.
— Не знал, — сказал он. — Извини.
Разговор был окончен.
Веня, придерживая полы белого халата, который дала ему кудрявая медсестра, посмотрел на кожаный портфель. Его всё-таки разбирало любопытство.
А как же? Человек чуть было не отправился на курорт, с которого не возвращаются, думал Веня, а портфель не бросил. Свою машину я могу оставить здесь. Сёмка посмотрит. В таком посёлке можно оставить машину, да и не только машину.
Он поднялся и спросил:
— Что у вас там?
Исаченко похлопал по портфелю и устало отозвался:
— Золото.
На востоке уже давно не удивляются ни смерти, ни золоту, ни алмазам, ни крупнейшим комбинатам. Это сибирские будни. По мнению некоторых оптимистов, промышленный пульс времени и центр комсомольской жизни совсем скоро переместится в Сибирь. Чему же тогда удивляться?
— Много? — спросил Веня.
— Почти пуд. Хочешь, посмотри, — сказал Исаченко. Он протянул Вене портфель. — Я поставлю новые пломбы.
В портфеле в чёрных мешочках находились золотые монеты самой разнообразной чеканки. Их было больше, чем шишек на кедре, и они были разложены по странам. В этой коллекции были собраны деньги всего мира с изображением всех королей и королев за последние сто лет. Вене они показались похожими на одно лицо.
Каких только монет не было в коричневом портфеле Исаченко! Французские, итальянские, английские, португальские, испанские с изображением императора Альфонса Двенадцатого достоинством по двадцать пять песет, гинеи и луидоры, доллары и злотые, дублоны и цехины, муадоры и двойные гинеи, кроны и русские золотые десятирублёвики с изображением Николая Второго; странные восточные монеты, на которых красовались человеческие кости и высохшая трава, в них особенно трудно было разобраться; монеты были круглые, треугольные с дырками, квадратные. Чего только не придумали люди, имея в руках жёлтый металл!
Веню золото мало трогало, у него было много других забот, но ему всё-таки хотелось узнать, как эти монеты попали в руки Исаченко.
— Откуда они? — спросил он.
— Лесорубы под Чалым снесли старую заимку и начали рубить новую. Под стеной нашли два бидона с этими монетами, а наша партия была совсем рядом. — И Исаченко снова начал ругать Волчью речку, и непогоду, и утопленную машину и величал себя самым последним кретином.
Какой-нибудь жмот и балбес с полсотни лет назад, подумал Веня, спрятал там эти бидоны и больше их не увидел. А мальчишки вот нашли.
Когда Веня насмотрелся на монеты и засыпал их обратно в мешочки, Исаченко поставил новые пломбы размером с копейку и сказал:
— А теперь вот везу я это золото туда, куда нужно. Там разберутся, что делать с этими монетами.
— А сколько их? — спросил Веня.
— Две тысячи и одна штука.
— Я отвезу, — решительно сказал Веня и взял в руки вместительный коричневый портфель. — По реке мне гораздо короче.
— Я позвоню Бельчуку. Он тебя встретит, — устало ответил Исаченко на прощанье.
— А не боитесь? — тихо спросил Веня.
— А чего мне бояться? — с закрытыми глазами отозвался Исаченко и слабым голосом повторил: — Чего?
Веня посмотрел на его бледные руки и заметил на них синие ручейки вен. Он тихо сказал:
— Поправляйтесь.
— Постараюсь.
Калашников вышел из палаты, прошёл по коридору второго этажа, увешанного цветными репродукциями, простился с кудрявой медсестрой Галкой, похожей на ветку сирени, отдал ей белый халат и открыл дверь на улицу.
Он шёл по центральной улице Влюблённых (в посёлке было только две улицы и шесть переулков) и думал, что этот посёлок чем-то напоминает радугу. Здесь живут люди, у которых по две руки и даже одна голова, а они придумали праздник Первого асфальта. Каждый год они будут отмечать этот праздник и дарить друг другу подарки. И эти чудаки в белых халатах. И почта. И розы, которые когда-нибудь зацветут на первой асфальтированной улице. Могут ли расти розы в Сибири? Конечно, могут.
Три года — не такой уж большой срок для юношеского возмужания. Но за три года Веня тщательно приглядывался к людям, следил и чувствовал, как едва заметно меняются события и люди. Время упорно откладывало отпечаток на каждом из них, и Веня замечал в людях тонкие перемены и понимал, что по-иному они ведут себя в разное время. Всё это он пережил вместе с ними и закономерность времени не была для него пустой фразой.
