Борис Володин - Возьми мои сутки, Савичев!
И еще, когда в родильном становилось спокойно, если в хирургическом была операция — неважно, в те ли ночи, когда он подменял дежурного, или в те, когда дежурила заведующая детским или Павел Петрович, — Савичев обязательно отправлялся рукодействовать вместе с Павлом Петровичем, злорадно подумывая, что захватил в свои руки работу, на которую зарилась бы курчавая, как негритянка, однокурсница.
И на исходе этого месяца, так и не дождавшись возвращения своего облздравского человека, с чьей помощью он надеялся все-таки устроить все по-своему, как мыслилось до появления Савичева, усатенький главврач сорок девятого плюнул и разыскал двух маляров. Маляры оклеили блеклыми обоями маленькую комнату в синеньком домике для Савичева и побелили потолок. Правда, надо было еще переложить в той комнате печку, старая вся растрескалась, но печников под рукой не оказалось, а электрик из МТС в радости из-за благополучно рожденной двойни подарил Савичеву самодельную плитку — отрезок асбестовой трубы, в котором была натянута очень толстая спираль.
Когда плитку включали, электросчетчик в коридоре синенького домика принимался попросту выть, плитка была в три киловатта, чайник на ней вскипал за пять минут, а в комнате становилось до одури жарко.
И еще Лещов по собственной инициативе дал Савичеву три дня отгула за те двадцать проработанных ночей из тридцати, прожитых в ординаторской. Савичев, правда, сказал было, что не худо ему заплатить за переработку, но главврач сорок девятого соврал, что не может этого сделать, — не мог ведь он из-за Савичева поступаться всеми своими расчетами, переработки в больнице было много, а ставок мало.
Сам же Савичев спорить тогда не стал. У него было хорошее настроение, которое не хотелось портить. Он получил наконец первую зарплату — здесь платили сразу за месяц — и еще получил пол-оклада подъемных. А за этот месяц он истратил всего полторы тогдашних сотни, одолженные ему женой главного — его заведующей отделением. Так уж получилось: раз он жил в ординаторской, то по утрам и вечерам он снимал на больничной кухне пробу за врачей, которых подменял. А если в какой-то день ему не полагалось снимать пробу, так отделенческие сестры предлагали пообедать или поужинать. Большинству пациентов родичи носили каждый день кучи снеди, а больничная еда, известно, не ресторанная. Многие от нее отказывались, и в ведрах у сестер оставалась минимум треть супов и каш. Правда, в этом была какая-то неловкость, но сестры говорили: «Плюньте вы, Сергей Андреевич, ведь все это добро выбросить придется. В совхоз коровам увезут. А вы мужчина холостой, готовить вам некому — никто слова не скажет».
Из-за того-то он и потратил за месяц всего полторы сотни и теперь мог с зарплаты отдать все свои долги, и еще оставалась большая для него по тем дням сумма. И только одно щемило тогда: старший хирург смены из Градской, которому Савичев собирался отдать долг, обязательно будет расспрашивать, как он устроился, и, узнав, что Савичев стал акушером, наверняка поехидничает насчет измены делу, которому он, старший, его обучал. Можно было, конечно, сказать старшему: мол, все это — на время, но уже тогда, всего через месяц, Савичев совсем не был уверен, что это так. И неуверенность эта происходила оттого, что жизнь, которой он теперь жил, была для него хорошей и могла быть прочной.
…А за теми данными ему Лещовым тремя сутками отгула еще следовало воскресенье. И потому он смог вдосталь отоспаться в новой своей комнате, и еще было два дня, чтобы походить в Москве по приятелям. На те дни все было обусловлено, продумано, подготовлено. И как повидать ему, наконец, своего бывшего пациента из Градской, одного писателя, которому он, Савичев, дал посмотреть свою заветную папку с машинописными листочками… И насчет спектакля, на который не попасть без блата. И насчет поздней компании, где, по верным намекам, мог у него получиться — живой он все-таки человек! — приятный роман без особых обязательств и душевных растрат, относительно которых им дан был себе твердейший зарок. Однако за первой дверью, им открытой в Москве почти по случайности, — он в тот дом не собирался, — оказалась Лилька, которая тоже там была по случайности и тоже по самым серьезным основаниям дала себе твердейшие зароки.
Но он случайно открыл эту дверь, и она оказалась за дверью тоже случайно. И все обрело свою истинную цену.
…Сейчас у Савичева не было двух суток на сон, как выпало перед тем счастливым днем. Сейчас ему досталось дежурство из-за Людмилиных дел, и не откажешь ведь, а через сутки — сутки. И между сутками всего восемнадцать часов, а не двадцать четыре: еще был обход. И прошлые сутки были на пару с Бабушкой — при ней не поспишь, даже если и есть возможность.
И еще надо было ехать с Лилькой к двоюродному брату-адвокату на день рождения. Это надо было обязательно, хотя на деле-то день рождения был не у брата, а у братнина сына, который младше Чучела на год, — если не пойти, обиды не оберешься. Но, поехав на день рождения братнина сына, они Чучело с собой не взяли, потому что он так-таки промечтал о чем-то постороннем и уроков не кончил, и вообще было уже слишком поздно.
Чучело даже не очень просился с ними ехать — то ли у него были какие-то свои замыслы, то ли он удовлетворился обещаниями взять его в гости в воскресенье.
По дороге к брату Савичев в метро дремал, а Лилька волновалась, что его примут за пьяного. Но, приехав в гости, Савичев вполне оживился. И они с братом-адвокатом усидели до донышка все, что было, и еще в двенадцатом часу ездили на такси к уже закрывшемуся ресторану упрашивать ресторанного швейцара, чтоб достал им в буфете без сдачи баночку «Столичной». У ресторанной двери была кучка таких же просителей, и некоторые из них, как сказал Лилькин брат, пошли оттуда, солнцем палимы, а Савичеву швейцар почему-то кивнул, как знакомому, и «Столичную» вынес, и даже сдачу, — наверное, был родственником какой-то пациентки. Потом все тоже шло отлично: Савичева ни капельки не разморило, он только стал необычно смешливым, да и все разбузились — и Лилька тоже, и брат, и братнина жена. И еще им повезло — они сразу нашли такси.
Но после этого приятного сидения была трагедия.
Они вернулись с Лилькой домой уже около двух: они возвращались, стараясь ничего не торопить слишком, но, придя, обнаружили, что Чучело спать не лег, а, по признанию, как кончил уроки, так до их прихода — почти до двух — подкидывал над тахтой розовый ластик со слоником, напечатанным на одной стороне. Он съел, правда, как было сказано, сосиску и горошек — их ему разогрела соседка, — и варенье съел, но чай не пил — дожидался, когда вернутся мама и Савичев, чтобы попить чай вместе с ними, и подкидывал ластик.
Лилька залилась слезами, а Савичев яростью: его взбеленила бездарность Чучелиного занятия, — Чучело упорно открещивался от «Трех мушкетеров», от Жюля Верна, и если читал, то только сказки, одни и те же, и одну-две странички за день; зато он мог часами заниматься именно чем-то подобным — шарик от подшипника катал по столу, например.
Конечно, Савичев нашлепал Чучело, раздел его, вертя в руках, как куклу, и всунул в разложенное кресло-кровать, и не дал Лильке развращать его в два часа ночи чаем, и накрыл одеялом с такой свирепостью, будто собирайся дальше тем одеялом душить. Лилька, наверное, еще добрый час прорыдала в подушку: они совершили преступление — пошли в гости, к тому же еще минут сорок гуляли около дома, чтоб проветриться и хоть сорок минут побыть только вдвоем без людей, даже не глянули на окно, не увидели, что там свет; парень был заброшен, а его, такого глупого, никак нельзя оставлять одного на целый вечер, а они его оставляют, если надо идти к кому-то, и добро бы пошли в театр, уже все смотрели «Голого короля» и «Турандот», они одни не смотрели и пошли в гости; и нет у них бабушки, чтоб могла приглядывать за мальчишкой, и комната всего одна, и работы невпроворот, и если бы Чучело был Савичеву родным, то Савичев был бы с Чучелом мягче…
Но утром Чучело поднялся все-таки веселый и, хоть спал всего пять часов, казался даже на удивление выспавшимся и, как обычно, выскакивал в коридор смотреть, не собралась ли уже Ритка: они почему-то каждый раз старались друг друга обогнать — первым выскочить на лестницу и окатиться вниз. Внизу тот, кто первым сбежал, ждал соперника, и они потом очень чинно шли, философствуя о чем-то своем и поддавая ногами попадавшиеся бумажки и льдышки. А у школьных ворот припускались снова, чтобы скорее ухватиться за ручку двери. Все было спокойно, и Лилька совсем по-обычному сердилась на Чучело за то, что он яичницу — для скорости, чтобы первым выскочить, — запихнул в рот сразу всю и чуть не подавился.
А Савичев хоть и устал вчера немало, но тоже был почти совсем в форме — немного только вялость какая-то. Он отоспал в общей сложности часов одиннадцать, считая те, что отоспал днем, и знал уже, что, только примет душ и выйдет на улицу, будет как огурчик.
