Михаил Алексеев - Большевики
— Почему же сожгли? — полусердито вырвалось у Фени.
— То есть как почему, милая?
— Может быть, вам удастся вернуть все это, — поправилась Феня. — Времена переменчивы, нужно надеяться.
— Я и надеюсь, голубушка… Но все-таки тяжело. Только бы вернуть, а уж там… Моя милая, мы друг друга хорошо понимаем… Так вот, что, Феничка… завтра этих бандитов — она топнула ногою об пол, — в штабе решили расстрелять…
— Завтра, — с болью вырвалось у Фени, — что вы говорите?
— Уж не жалеете ли вы их, Феничка?
— Что вы, что вы, напротив, я завтра дежурная и не сумею посмотреть на казнь. А очень бы хотелось. — Последнее слово Феня произнесла почти шопотом.
— Ах, вот вы о чем. Ну, это пустяки. Да туда, кажется, никого не пустят. Генерал, кажется, очень сердитый. Но вы не жалейте. Мы сходим после посмотреть убитых. Это тоже интересно. Я бы сама, душенька, очень хотела посмотреть, как их будут расстреливать. Очень. Я их хорошо знаю, этих негодяев, по санатории. Все разыгрывают из себя каких-то мучеников, страдальцев, праведников. — Стул под фельдшерицей заскрипел. — Такие висельники. Грабители.
* * *В комнате загорелась электрическая лампочка под голубым абажуром. При этом свете Феня заметила на жирном и тупом лице фельдшерицы злое выражение. Полуоткрытый рот, расширенные глаза, сжатые брови.
— Ах — загорелось электричество. Это мило. Это прелестно, сказала фельдшерица, меняя выражение лица. — Ну так вот что. Заодно уж, я хотела вам сказать, милочка…
— А у вас, Феничка, я только теперь замечаю — такая прелестная шейка. Просто хочется поцеловать ее! Прелесть.
Феня в ужасе закрыла шею ладонями рук.
— Ну-ну. Не бойтесь, душенька, — сально улыбалась фельдшерица. Не поцелую! Какая вы еще девочка. Но недолго вам быть таким бутончиком. Даже главврач смотрит на вас точно голодная собака на мясо — он у нас большой бабник. О, я это по себе знаю. Не отворачивайтесь. Но я вам помешала спать, я задержусь у вас еще на минутку заодно уж. Я после завтра уезжаю в командировку в штаб Верховного командования. Есть важные поручения, милочка. Нужно нам временно замещать меня.
Самое важное это следить за санитарами, душенька. Я вам укажу завтра персонально — за кем. Согласитесь ли вы на это, золотце мое? А, милочка?
— Я согласна, — быстро сказала Феня. Ей было тошно слушать даже самый звук голоса фельдшерицы. Хотелось избить ее. «Скорей бы ушла ведьма». Только этого желала Феня.
— Это хорошо, что вы согласились, душенька. Я правда так и думала, что вы согласитесь. Превосходно, милочка. Донесения же будете делать устные каждый вечер главврачу, но вы, радость моя, не бойтесь. Он такой милый человек. Ах. Такой ласковый. Но и огненный берегитесь его. Да. — Фельдшерица поежилась. — Так я, милочка, пойду на дежурство, — а завтра скажу о вашем согласии главврачу. Мне же бедненькой придется до утра.
Фельдшерица встала, потягиваясь.
— Простите, что побеспокоила. Такой случай, знаете. Так я пойду. Прощайте, милочка. Покойной ночи, голубушка, спите, спокойно.
Фельдшерица вышла, сильно хлопнув дверью.
— Насилу-то ушла толстая ведьма. Феня облегченно вздохнула, закрыла на ключ дверь, погасила свет, и в потемках забралась под одеяло. Но сон бежал от нее.
В окно засматривала темная, но звездная ночь. Кругом было тихо. Все мысли Фени сосредоточились вокруг завтрашней казни санаторцев. Ей все казалось, что она многое могла бы сделать для них, но не сделала. Правда, она не знала, что завтра казнь, но почему она не испробовала раньше все меры к их освобождению. «А теперь — думала она, — что можно теперь сделать для них — ничего. Уже скоро рассвет. Днем же нечего и помышлять о попытке к бегству. Остается надеяться на случай. Но на случай надеяться никогда нельзя».
Беспокойно ворочалась Феня под одеялом. Было жарко и душно. Проснувшиеся мухи стали биться о стекло окна: з-з-з-з-з-з-з-з-з-з. «Ничего не поделаешь». Феня тяжело вздохнула. Чтобы отогнать эту гнетущую мысль, стала думать о другом. «Ах как хорошо бы было заснуть». Но сна не было. Одеяло и подушка жгли ее тело.
«Дальше здесь находиться мне нельзя. Еще с этой толстой ведьмой я могла вести игру — но с главврачом не могу. Нет, ни за что. Нужно бежать. Довольно».
«3-з-з-з-з-з-з-з» бились о стекло окна мухи.
«Но как быть с Михеевым и Фроловым? Разве, бежать вместе с ними. Иного выхода нет. Иначе они сдадутся и будут казнены или сами убьют себя… Но бегство нужно обдумать как-нибудь поскорее… Вот бы заснуть».
Потянулись обрывки мыслей. «Где теперь наш фронт? Казаки говорили, что он под Москвой». «Скоро будем в Первопрестольной», говорили они. «Эх, туда бы и мне… на фронт».
Понемногу ее охватили ночные настроения. Одна давно знакомая мысль, стала назойливо донимать ее точно комар. «Где он, что с ним?» Она отгоняла эту мысль от себя с большим трудом. Всегда, когда она бывала наедине с собою, эта мысль резала ее сознание. Мучительно сжимала сердце. В минуту человеческой слабости эти мысли убивали ее.
«Она любит его. Любит и желает. Но разве есть хоть намек на возможность быть вместе. Нет. Нет. Она гнала эти мысли прочь. Он и она для революционной работы, и этому должна быть подчинена их личная жизнь. Но где же мера? Где граница, до пределов которой эта желанная мысль возможна? Или этой грани для нее не было». «И не может быть… Не имею права. Не должна. Не могу». Шептала Феня пересохшими губами. Гнала от себя эти мысли, но прогнать их ей не удавалось. И чуяла внутренне, что в чем-то есть ее ошибка, что не совсем права она. Но только не знала, в чем именно Это внутреннее чувство твердило ей в минуты слабости: «Любить товарища по делу не грех, а радость. Зачем ненужный аскетизм. И возле него сумеешь быть столько же полезной для революции. К тому же ты будешь поднимать в нем бодрость, вселять в него силу!»
Раньше ей эти мысли и чувства все-таки удавалось перебарывать в себе. Но теперь они овладели ею. Она негодовала на себя. Если бы он только знал эти ее мысли, он бы хорошенько пожурил ее. Это позор в такой момент но… чувство перебороло в ней рассудок. «Что с ним, жив ли, здоров?» Прерывисто дышала грудь. Горела голова. «Может быть, в эти минуты он где-нибудь лежит раненый или больной, без помощи, а может быть и уже нет его в живых». Эта мысль заставляла ее холодеть. «О-о-о». Феня металась по кровати.
«Где он теперь, родной? Где он любимый — милый?» Целый вихрь мыслей и образов вздымался в ее сознании и рисовал ей то страшные, то сладкие картины. Воображение и темнота помогали ей в этом.
То вот он лежит один в поле. Из большой раны на его лбу потоками льется кровь. Он тянется к ней своими слабыми дрожащими руками. И уж готова вскрикнуть она от пережитого ужаса.
Или видит она его таким, каким он был 8 лет тому назад. Он улыбается. Лицо его светится любовью. Глаза ласкают и манят. Он тянется к ней и уже шепчут ее губы: «Милый — любимый».
Перед утром она беспокойно заснула. Но и во сне не могла успокоиться. Ей снился тяжелый сон.
* * *Снилась ей Красная площадь в Москве. Она стоит у Кремля ждет чего-то важного. Пасмурный зимний, снежный день. Вдали красуется, точно игрушка, церковь Василия Блаженного. К ней тянется длинная, высокая зубчатая, кирпичная стена Кремля и пропадает вдали. В воздухе кружатся крупные снежинки. На зубцах Кремля, на шапках Василия Блаженного и на земле лежат сугробы снега. Феня стоит неподвижно. Напрягает память. «Зачем она здесь?»
Наконец, вспоминает. Здесь будет митинг. Будет говорить Ильич. Тяжелые вести с фронта. Заняты Тула и Петроград. Революции грозит опасность.
«Но почему же пуста Красная площадь». Спрашивает себя Феня. Кто-то позади отвечает ей. «Разве площадь пуста. Ты всмотрись.
Смотрит пристально Феня и видит, что на самим самом деле вся площадь от края до края полна рабочими. Все они стоят неподвижно. Видит она засаленные куртки, солдатские отрепья вместо одежды, изломанные картузы. Изорванные из мешков фартуки. Шинели. Заплатанные кофты.
Видит она на изнеможденных серых, щетинистых лицах напряженное внимание.
Все безмолвствуют. Не шелохнутся.
«Они ждут также как и я» — решает Феня. — «Что-то нам скажет вождь»?
Неподалеку возвышается трибуна, сколоченная из жидких досок. Трибуну покрывает снег.
«Отсюда он будет говорить».
Вдруг шум и движение в толпе. Слышутся крики:. Идет. Он идет».
Феня тянется вперед, смотрит кругом и видит.
Расступается толпа. В белом снежном промежутке не спеша идет Ильич. Он, как всегда, в темной кепке и осеннем пальто. Руки засунуты в карманы пальто. Идет и смотрит вниз под ноги.
И видит Феня, как вся площадь тянется к нему сотнею тысяч рук. Но он идет вперед. Не смотрит по сторонам. Мерной железной поступью подходит к трибуне. Входит на нее.
«Вот он великий вождь мировой рабочей революции. Вот он возле нее».
